На полпути я остановился и оглянулся с содроганием на башенные окна и парадный подъезд — всего два дня назад там жили Габриель Норрис и Томас Аллен.

Старый слуга ректора, Адам, открыл мне дверь, попятился и чуть не упал. На суровом и хмуром лице проступил ужас, глаза вытаращились. Он вышел ко мне и прикрыл за собой дверь, чтобы изнутри не расслышали наш разговор.

— Я заплачу, сэр, — зашептал он, цепляясь за полы моего камзола. — У меня есть сбережения на старость, я вам все отдам. Не очень большая сумма, по вам сгодится. Это несчастная случайность, что вы видели меня той ночью. Я там почти и не бываю, пришел только ради друга, но, если вы готовите список или что, молю вас, заберите все деньги из моего сундука, только не упоминайте мое имя.

— Успокойтесь, Адам, — буркнул я в ответ, отдирая дрожащие пальцы от моей одежды. Что-то оскорбительное было в этой сцене: я — доносчик, милующий за взятку! — Не нужны мне ваши деньги, и я никому не обязан докладывать о тех, кто присутствовал на мессе. Но уж если вы решились исповедовать запрещенную веру, так имейте хотя бы мужество идти до конца. Иначе какой во всем этом смысл?

Старик улыбнулся — смущенно и с благодарностью — и отворил мне дверь.

— Хозяин ждет, — промолвил он, поклонившись.

В просторной столовой, где мы ужинали в первый мой оксфордский вечер, в одиночестве стоял ректор — лицом к окну в сад, руки сложены за спиной. Я оглядел пустой зал, припоминая, где сидели в тот раз Роджер Мерсер и Джеймс Ковердейл и как звучно разносился жизнерадостный смех Мерсера. Наверное, и ректора одолели воспоминания: он смотрел в сад, где через несколько часов после нашего веселого ужина Мерсера ждала ужасная смерть. Адам с негромким щелчком прикрыл за мной дверь и проскользнул сквозь другую дверь во внутренние помещения. Андерхилл все еще неподвижно стоял у окна; даже заговорив, он так и не повернулся ко мне. Голос его был неестественно спокоен.

— Моя дочь ждет вас в соседней комнате, доктор Бруно.

Я подождал, но ректор ничего не добавил, так что я последовал за Адамом в кабинет, где мы когда-то беседовали с Софией о магии.

Теперь она ждала меня, стоя у камина, упираясь обеими руками в высокую спинку кресла. Длинные темные волосы были скромно уложены на затылке. Стройная фигура в сером платье с прямым лифом пока еще не выдавала ее положения, разве что грудь немного налилась; лицо исхудало, черты заострились, глаза опухли от слез.

— Нас захватили в Абингдоне, — без предисловий заговорила она, и, хотя лицо ее казалось болезненным и слабым, голос был ясен и звучен, как всегда. — Спросили Джерома, кто он такой. Он отвечал: джентльмен и христианин. Тогда они разорвали на нем рубашку и увидели власяницу. — Она умолкла, с трудом сглотнула и, глубоко вздохнув, заставила себя продолжать все тем же ровным голосом и не глядя на меня: — Ему предъявили обвинение в измене, арестовали, надели наручники и увели. Я молила, чтобы мне позволили следовать за ним, но меня вернули в Оксфорд.

— Тоже в наручниках? — с ужасом спросил я.

— Нет. Со мной обращались почти любезно. Ведь я не сопротивлялась. Меня отвезли в тюрьму замка, — продолжала она, подняв наконец голову и глядя на меня чуть ли не с вызовом. Но тут же покачала головой и как-то съежилась. — Бруно, если вы там не были, вы себе и представить не можете это зрелище, этот запах. Животное и то не выдержит в подобных условиях. Одна комната с низким потолком для всех несчастных узниц, грязная солома на полу, провонявшая дерьмом и мочой, а стены такие сырые, что сплошь заросли плесенью, и холод пробирает до костей. О! Мне кажется, этого холода я не избуду до конца жизни!

— Вас бросили в тюрьму? Но ведь вы… — Я запнулся и неловко указал на собственный живот.