Но то унижение почти забылось после всех последующих трагических событий.

— Взамен я тоже попрошу вас об услуге, — заговорил я, стоя уже возле двери. Андерхилл взглянул на меня с кротким удивлением, а я продолжал: — Мне стало известно, что Коббета отстранили от службы.

— Совершенно верно, — подтвердил ректор. — Мастер Слайхерст подал жалобу: привратник злостно пренебрег его приказом, отказался выдать оказавшиеся в его руках ценные документы и помог ускользнуть из колледжа вору, которого мастер Слайхерст пытался задержать.

У меня буквально челюсть отвисла.

— Но ведь этот «вор», которого он пытался задержать, был я! И если бы Коббет не ослушался и не послал гонца к сэру Филипу, и я, и ваша дочь были бы убиты!

— Тем не менее, — размеренно продолжал ректор, — мастер Слайхерст — старший член колледжа, и привратник обязан выполнять именно его приказы, а не распоряжения гостя, который был застигнут в тот момент, когда обыскивал комнату одного из студентов. За неисполнение своих обязанностей Коббет и был наказан.

— Благодаря тому что бумаги попали в руки сэра Филипа, ваша дочь была спасена, — с жаром настаивал я, понизив, однако, голос. — Останься они у Слайхерста, помощь не подоспела бы вовремя. Коббет поступил по совести, и вам следует его вознаградить.

Андерхилл пронзил меня неожиданно прямым взглядом:

— Это вы так думаете, — возразил он, отчетливо выговаривая каждое слово.

Я не верил своим ушам.

— Но поступи он иначе, София осталась бы в руках убийцы, — повторил я очень медленно и отчетливо (вдруг этот тупица с первого раза не понял). — Он спас вашу дочь и вашего внука, — подчеркнул я, надеясь, что хоть это выведет ректора из несколько сомнамбулического состояния. — Разве его поступок не заслуживает награды?

С минуту он молчал и смотрел на меня почти с жалостью.

— Вам не приходило в голову, доктор Бруно, что я бы гораздо охотнее вознаградил человека, который избавил бы мою семью от всего этого?

Я не сразу осмыслил его слова, настолько они были чудовищны.

— Вы бы предпочли, чтобы я не вмешивался? — в недоумении сказал я. — Но вы же понимаете, что он бы ее убил. Джером Джилберт, Габриель Норрис, или как там вы предпочитаете его называть, — он бы утопил ее на пути во Францию, чтобы скрыть свой грех и нарушение обета. Со временем вы получили бы письмо — дочь ваша ушла, мол, в монастырь, — и ни вы, ни ее мать даже не знали бы, что она мертва.

— А вы не понимаете, что для ее матери так было бы гораздо легче? — Он сделал еще один шаг вперед, и я понял, что этот человек на грани срыва; спокойствие давалось ему нелегко, руки его отчаянно дрожали. — Мы бы встретили старость в блаженном неведении, а так моя дочь была арестована вместе с миссионером-иезуитом, ее доставили в Оксфорд люди шерифа, и мне пришлось явиться в замковую тюрьму, чтобы взять ее на поруки. Я видел мою дочь среди шлюх и воровок и оттуда вел ее в колледж, на глазах у всего города, под перешептывания, под издевательские выкрики. И все это ждет мою жену, если она отважится когда-нибудь выйти из своей комнаты, в чем, впрочем, я сомневаюсь! Я не могу себя обманывать — я понимаю, что город уже полон слухами. Отныне и навсегда я — отец иезуитской подстилки, дед папистского ублюдка. Моя репутация погибла, а моя жена, боюсь, не перенесет этого последнего удара.

Этот человек не заслуживал ничего, кроме презрения.

— Значит, вы предпочли бы, чтобы ее по-тихому убили и ваша репутация осталась незапятнанной? — сквозь стиснутые зубы спросил я его.