Герберт Уэллс, весьма проницательный человек, продемонстрировал в одной своей недавней статье, что с экономическими вопросами произошло то же самое. Старые экономисты, по его словам, обобщали и были (с точки зрения мистера Уэллса) глубоко неправы. Новые экономисты, как он пишет, похоже, потеряли всякую способность к обобщениям. В отдельных случаях они скрывают свою беспомощность, требуя относиться к ним, как к «профессионалам», что «вполне уместно для парикмахера или модного врача, но неприлично для философа или человека науки». Но несмотря на отрезвляющий рационализм, с которым мистер Уэллс все это заявил, необходимо также сказать, что и сам он впал в великое заблуждение наших дней. На первых же страницах своей замечательной книги «Продолжение рода» он отметает идеалы искусства, религии, абстрактной морали и все прочее и заявляет, что будет говорить о главном предназначении человека — родительском. Он собирается рассматривать жизнь как «череду рождений».

Для него вопрос не в том, где взять удовлетворительных святых или героев, а в том, где взять удовлетворительных отцов и матерей. Все это изложено настолько стройно, что проходит, по крайней мере, несколько мгновений, прежде чем читатель понимает, что это еще один пример неосознанного уклонения от сути. Что за благо — породить человека, пока мы не решили, в чем благо человеческого бытия? Вы просто перекладываете на юное существо задачу, которую не отваживаетесь решить сами. Это все равно, что спросить человека: «Для чего нужен молоток?» и услышать в ответ: «Чтобы делать молотки»; мы можем снова спросить: «А для чего нужны будут эти молотки?» и услышим: «Чтобы делать другие молотки». Как этот человек постоянно отодвигает вопрос о конечной задаче плотничества, так и мистер Уэллс вместе с нами подобными высказываниями отодвигает вопрос о высшей ценности человеческой жизни.

Крайность здесь, несомненно, — частые разговоры о «прогрессе». В современном изложении «прогресс» — обычный компаратив, для которого мы не придумали суперлатива. В ответ на любой идеал — религиозный, патриотический, идеал красоты или грубого удовольствия — мы выдвигаем альтернативный идеал прогресса; иначе говоря, на предложение обратиться к тому, что нам знакомо, мы отвечаем альтернативным предложением добавить еще больше непонятного. Впрочем, прогресс, в правильном его понимании, несет в себе самый благородный и законный смысл. Однако он смешон, когда противопоставляется пуританским нравственным идеалам. То, что идеал прогресса следует сравнивать с этическими или религиозными задачами, далеко от истины; верно обратное. Ни к чему употреблять слово «прогресс», если у вас нет твердых убеждений и суровых моральных принципов.

Невозможно выступать за прогресс, не будучи доктринером; я почти готов сказать, что сторонник прогресса должен быть непогрешим — это по меньшей мере, — но не должен верить в непогрешимость. Ведь прогресс сам по себе указывает направление; в тот момент, когда мы начинаем хоть немного сомневаться, туда ли мы идем, мы в такой же степени сомневаемся в существовании прогресса. Пожалуй, никогда от сотворения мира не было еще эпохи, имеющей меньшее право употреблять слово «прогресс», чем наша. В католическом двенадцатом веке, в философском восемнадцатом веке направление могло быть верным или неверным, люди могли в той или иной мере расходиться во мнениях относительно того, как далеко они зашли и куда движутся, но в целом они соглашались друг с другом, определяя само направление, и следовательно, у них было истинное чувство прогресса. А мы расходимся именно в определении направления.

Что нужно для будущего процветания — больше или меньше законов, больше или меньше свободы? Будет ли вся собственность собрана воедино, или ее окончательно разделят? Достигнет ли сексуальная страсть высшей точки благоразумия, став почти девственно интеллектуальной, или наполнится животной свободой? Любить ли нам всех вместе с Толстым или отмежеваться от всех, как Ницше? Именно об этих вопросах мы наиболее жарко спорим.