— Чего?

— А чтобы ноги у нас не отнялись в тепле да в холе сидючи… Волки мы были, волками и умрём. Лес нам нужен, воля, а не избы тёплые. Не на спокой шли мы к тебе, а на дело. Сам, чай, ведаешь…

— Ведать-то ведаю, да только где возьмёшь дел-то?.. Нечисть-то вся, об вас прознавши, притаилась. Жизни не подаёт…

— А ты, Семён Аникич, на медведя-то зимой охочивался?

— Не приводилось.

— Ну всё же, чай, знаешь, что они зимой из лесу не выходят, да и по лесу не бродяжничают…

— Знаю, как не знать, в берлоге они зимой-то…

— Правильно, из берлог их и выгоняют охотники…

— К чему же ты речь ведёшь?..

— А к тому, что и нам эту нечисть-то самую в её берлоге искать надо, — ответил Ермак Тимофеевич.

— Может, и сами заглянут сюда… — в виде утешения сказал Семён Иоаникиевич.

— Долго дожидаться-то. И так, почитай, с год на месте сиднем сидим, индо одурь берёт с покоя да с сытости…

— Погодь маленько, Ермак Тимофеевич, может, что и надумаем.

— Надумывай, Семён Иоаникиевич, да поскорей надумывай…

Старик Строганов подал эту надежду для того только, чтобы оттянуть время.

«Авось да ещё обживутся, никуда им идти не захочется…» — мелькало в его голове.

Ермак вернулся в свою избу, где он жил вместе с Кольцом. Тот давно соскучился бездействовать и не раз заговаривал со своим атаманом. Но друг отмалчивался до поры до времени, и только уже начинавшее проявляться недовольство людей заставило его переговорить со стариком Строгановым. В себе он ощущал какую-то двойственность. С одной стороны, томился покойной жизнью и понимал это томление в Иване Кольце и в своих людях. При воспоминании о прежней разгульной жизни на Волге угрюмое лицо его прояснилось, он оживился, но только на короткое время. Он чувствовал, что не может возвратиться к прежней жизни, что здесь, в «строгановском царстве», его удерживает не сытая и покойная жизнь, не ласка, подарки и гостинцы добрых хозяев — ничего бы это не удержало его, а — какая-то другая сила.

Эта сила заключалась во взгляде девушки, стоявшей у окна в день прихода его в строгановские владения, взгляда, который ему показался яснее и теплее сиявшего на небе июльского солнышка. Стало ему с тех пор не по себе.

Узнал он, что эта девушка — племянница Семёна Иоаникиевича и сестра Максима Яковлевича Строгановых, несколько раз встречался он с ней в строгановских хоромах и обменивался молчаливым поклоном. Заметил он, что девушка ему стала даже приветливо улыбаться и этой улыбкой приковала к себе ещё сильней сердце бобыля, не знавшего ни нежной ласки женской, ни настоящей любви. Понял он, что любовь — сила, и стал бороться с ней, как с силой вражеской.

Не отуманила эта любовь ещё его ум — понимал он, какая пропасть разделяла его, атамана разбойников, за голову которого в Москве назначена награда, и дочь влиятельных купцов-богатеев Строгановых. Надо было вырвать с корнем это гибельное для него чувство.

Да не вырвалось оно!

Начавшийся ропот и брожение среди людей сочтено было Ермаком началом его спасения. Он надеялся, что опасность предстоящего похода, о котором он говорил старику Строганову, излечит его от рокового увлечения.

IX

Сны Ермака

Брожение и ропот среди людей действительно всё увеличивались. Некоторые уже громко выразили желание вернуться на Волгу.

— Что же это такое? — говорили они. — Так закиснуть здесь недолго, обабиться, многие уж милуются с дворовыми бабами да девками. Плохое дело это, не казацкое… Да и атаман стал сам не свой, ходит, словно сыч какой. Самому, чай, в тяготу…

— Кабы в тяготу было, увёл бы, не подневольный, — слышалось замечание.