|
Да и девственности маменька лишилась тоже в этом самом бараке (как и я, только — естественно — с разрывом во времени). Своего первого мужчину маменька запомнила на всю жизнь и любила рассказывать мне о нем вечерами, когда мы сидели с ней на подоконнике и смотрели — предположим — на луну. Он был главным местным дворником, шел ему сороковой год, маменьке же только–только исполнилось двенадцать. Он трахнул ее под лестницей на втором этаже, когда застукал там за невинным занятием мастурбацией. Дай покажу, как это делается, сказал он, покажи, сказала маменька, ну–ка, разведи пошире ноги, скомандовал он, доставая рукой из дерюжных штанов свой огромный прибор, ой, сказала маменька, но с удовольствием подставила передок и даже не вскрикнула, когда главный дворник сломал ей целку. Что же касается папеньки, то, как я уже сказал, он был на постоянном поселении в доме скорби и работал там водовозом. Впрочем, тут в этой истории начинается некая причудливая причинно–следственная связь, замыкающаяся все на том же главном дворнике, что первым опробовал потрясающее лоно моей родительницы. По своей службе тот был вхож в приют, многих психов знал лично, а с папенькой моим даже поддерживал определенные профессиональные отношения: один водовоз, другой — главный дворник. Как–то раз, общаясь с главным врачом по поводу необходимости срочной уборки территории перед какой–то высокой столичной комиссией, главный дворник (главный врач и главный дворник, чудесное единение, почти что слияние в начальственном экстазе) от нечего делать — как я понимаю, моменты уборки территории уже были оговорены, необходимое количество спирта выпито — спросил своего главного коллегу (спросил просто так, от нечего делать, лишь бы потрепать языком) о своем знакомом водовозе и узнал потрясающую вещь. Да, сказал главный врач, несчастный человек, из дворян ведь, мать у него дворянка, причем потомственная, столбовая, отец же был профессором в Петербурге, сам он учился играть на виолончели, да вот… — И главный врач крутанул рукой у виска. — А что же, никто не знает, как его зовут? — поинтересовался главный дворник. — Да так получилось, — сурово промолвил главный врач, — кто он — знаем, а как зовут — не знаем, один он сейчас, все у него померли, лучше скажи, спирту хочешь? — Главный дворник с удовольствием дерябнул добавочные пятьдесят граммов неразведенного спирта и почувствовал по тяжести в приборе, что ему пора кого–нибудь трахнуть, к примеру, мою предполагаемую маменьку. Что же, он пошел в барак, завалил матушку на спинку, быстренько кончил и, отпыхиваясь, поведал ей фантастическую историю про водовоза из благородных и даже пообещал матушке его показать. Так завязалась собственно моя судьба, ибо на маменьку рассказ этот произвел неизгладимое впечатление.
На следующий же день она подкараулила водовозную бочку неподалеку от барака и стала разглядывать загадочного психа из непростых. Тот в это время меланхолично смотрел, как толстая каурая лошадь срет прямо посреди дороги, а потому не хочет трогаться с места. Маменька посмотрела на лошадь, на дымящиеся лепехи навоза, на одетого в телогрейку и ватные стеганые штаны возницу, а потом вдруг подбежала и задрала юбку. Под ней, естественно, ничего не было, и, показав бедолаге–вознице свой, уже неоднократно опробованный передок, матушка опустила юбку и убежала. Подобные провокации с ее стороны продолжались еще какое–то время, пока, наконец, возница не выдержал и не овладел моей будущей родительницей прямо на железнодорожной насыпи, что шла как раз между дурдомом и бараком. Да, я забыл сказать еще одно. Папенька страдал заторможенностью речи, а значит, практически ничего из того, что он говорил, разобрать не удавалось. Но маменьке это тоже нравилось, и вообще она считала, что родитель мой был образцовым самцом. Соития их продолжались в течение пары месяцев, а потом папенька отдал Богу душу, честно говоря, по вине маменьки — она так распалилась в один прекрасный момент, что решила произвести с ним оральный акт, проще говоря, взять минет (еще можно — заняться французской любовью). |
