Раз в неделю Гектор виделся со старшим братом, когда тот приходил есть семейный суп. Вчетвером им было хорошо. За столом царила атмосфера гайдновского квартета, только без музыки. К несчастью, и при брате обед длился не дольше обычного. Эрнест рассказывал о своих делах, и никто не умел задать нужный вопрос, чтобы задержать его еще хоть ненадолго. По части риторического искусства и умения задавать вопросы, способные продлить беседу, семья проявляла определенную бездарность. Мать Гектора, давайте на сей раз назовем ее по имени: Мирей (когда пишешь это имя, создается впечатление, будто мы всегда знали, что ее звали именно Мирей; все, что мы о ней выяснили, ужасно соответствует атмосфере этого имени) не могла удержать слезу всякий раз, когда старший сын уходил. Слеза эта долгое время вызывала у Гектора чувство ревности. Потом он понял, что из-за него не плакали потому, что он жил с родителями и не отлучался надолго: чтобы вызвать слезу, следовало расстаться с ними хотя бы дня на два. Если бы нам удалось подобрать слезу Мирей и взвесить ее, мы узнали бы в точности, когда Эрнест придет в следующий раз, – ну, например, эта слеза тянет на целую неделю! Целая слезища, и в ней, этом пузыре депрессивных жизней, Гектор вновь проецирует себя в настоящее время, в наше время повествовательной неопределенности, дабы оказаться перед страшным разочарованием: теперь, когда он уже взрослый и приходит лакать материнский суп раз в неделю, мать из-за него не плачет. И тотчас эта невесомая слеза превращается в самый тяжеленный груз, который когда-либо ложился на его сердце. Совершенно очевидно: мать больше любит брата. И странным образом, Гектору становится почти хорошо; его нужно понять, ведь впервые в жизни он столкнулся с чем-то очевидным.

Нашему герою отлично известно, что его нынешнее ощущение ложно; следует оценить эту трезвость взгляда. Гамма чувств его родителей чрезвычайно ограниченна. Они всех любят одинаково. Это простейшая любовь, которая равно относится и к мочалке, и к собственному сыну. А этот хороший сын, предполагая себя жертвой не-предпочтения, тем самым пытался приписать своим родителям некие коварные намерения, почти что ненависть. Иной раз он даже мечтал, чтобы отец закатил ему пару оплеух; вызванная ими краснота на коже позволила бы ему ощутить себя живым. Было время, когда он подумывал о том, чтобы спровоцировать реакцию родителей, сделавшись проблемным ребенком, но в конце концов так и не решился. Родители любили его, по-своему конечно, но любили. Вот ему и приходилось любой ценой играть свою роль хорошего сына.

В скобках – об отце Гектора, чтобы понять, почему его жизнь посвящена исключительно усам, а также краткое изложение теории, согласно которой наше общество построено на эксгибиционизме

Время от времени отец вздыхал, и вздохи эти были квинтэссенцией его участия в воспитании сына. В сущности, это было лучше, чем ничего. Отец (да ладно, чего уж там, – Бернар) очень рано отпустил усы. Вопреки тому, что могли бы об этом подумать очень многие, ношение усов для него вовсе не было случайным выбором или проявлением небрежности; нет, его усы были результатом напряженных размышлений и чуть ли не актом пропаганды. Чтобы лучше понять этого Бернара, позволим себе небольшую остановку, просто чтобы передохнуть. Отец Бернара родился в 1908 году и героически погиб в 1940-м. Слово «героически» подобно широкому плащу, под который можно запихать что угодно. Немцы еще не начали наступление, линия Мажино была еще девственно нетронутой, и отец Бернара находился со своим полком на постое в маленькой деревушке на востоке страны. В этой деревушке жила женщина весом в сто пятьдесят два кило, которая рассчитывала воспользоваться пребыванием полка в тех краях. Если обычно мужчины ею не интересовались, то во время войны, при вынужденном воздержании, у нее вполне были шансы на успех, и притом немалые.