Рядом с Сипягиным стоял товарищ министра МВД Плеве, человек лет под шестьдесят, болезненного вида, с усталым взглядом умных глаз, большими залысинами и седыми усами.

Женечка поспешила навстречу важным гостям, подставила для поцелуя руку.

Министр улыбнулся, со всеми важно раскланялся, и его взгляд остановился на несколько необычной для светских салонов кучке людей, державшихся с нарочитой независимостью и жавшихся друг к другу. Женечка поспешила сказать:

— Это наши социалисты. Это Александр Алексеевич Чепик — дворянин, студент Демидовского лицея, человек прогрессивных воззрений.

На министра хмуро глядел вечный студент, мужчина среднего возраста, невысокий, но крепкий в плечах, с глубокими, суровыми морщинами возле аскетического рта, бесформенным мясистым носом и холодным, ненавидящим взглядом бесцветных глаз.

Женечка продолжала:

— Дмитрий Сергеевич, а это наш новый друг, — указала на Азефа, — Иван Николаевич Виноградов. Он только что прибыл из Дармштадта, где выучился на инженера-электрика, жаждет трудиться на благо технического прогресса. И еще позвольте рекомендовать: Андрей Александрович Аргунов, железнодорожный служащий, — в голосе Женечки зазвучала горделивая нотка, — близко знаком с теоретиком анархизма Кропоткиным, в прошлом студент юридического факультета Московского университета…

— В далеком прошлом, — поправил Аргунов, худощавый человек лет тридцати пяти, узкоплечий, с высоким лбом на треугольном лице, хрящевидным носом и с волосами, гладко зачесанными назад. Он постоянно поглаживал усы и короткую козлиную бородку и время от времени издавал странный горловой звук — кхх! Вот и сейчас Аргунов иронично произнес: — Однако со второго курса, кхх, был отчислен, хотя ходил в круглых отличниках. По приказу господина Сипягина, который в те годы являлся московским губернатором, я был выслан из старой столицы…

Сипягин беззлобно заметил:

— Но ведь выслан, наверное, не без причины? — Испытующе посмотрел в лицо Аргунова. — Мне было жаль видеть, как погибает интеллигентная молодежь. В профессиональных революционерах поражает жажда разрушения, безжалостность…

Аргунов произнес:

— Вы, Дмитрий Сергеевич, мне поверите, если скажу, что не могу зарезать курицу? Мне страшен вид крови, мне отвратительна чужая смерть. Но смолоду готов был жертвовать собой ради высокой идеи, кхх.

Сипягин встрепенулся:

— Вот-вот, это-то и интересно! Ведь искренне жаль человека, который ради химер губит себя и окружающих. Иное дело — отдать жизнь за родину…

Аргунов перебил министра, произнес с легким презрением к человеку, который не понимает простых вещей:

— Все гораздо сложнее. Нельзя любить родину по приказу. Что такое родина? Место, где я родился? А если человек не рад, что родился в России?

Плеве, долго молчавший, грустно покачал седой головой:

— Такому несчастному надо сочувствовать! Так что ему мешает уехать, земля велика.

Зинаида явно робела, она прижалась к плечу Азефа. Казалось, можно отправляться в буфет, но тут Азеф решил показать своим товарищам смелость суждений. Он решительно возразил:

— Для блага трудящегося большинства можно и нужно применить самые жесткие меры. По какому праву помещики владеют землей? Революционеры — это вообще особая порода людей, это люди высоких идей. Революция им дороже дома, жены, детей. Их мечта — погибнуть за эту самую революцию.

— Но ведь это психическая болезнь, мания! — ужаснулся Плеве. — Как можно любить кровавые революции больше собственных детей? И разве не лучше жить самым простым человеком, иметь семью, дом, чем гнить в каземате?

В разговор влез Чепик, прохрипел:

— Только террором можно добиться перемен в таком рабском государстве, как Россия.