— Понял, товарищ капитан, — кивнул Глинский, дивясь тому, что знаменитый футболист выдал такую просто-таки поэтическую тираду. Хотя что он, собственно, тогда понял? Слова Пономарёва он вспомнит много лет спустя и в другой стране… Вот там он их по-настоящему поймет… И счёт этот, семь — два, в своем первом институтском матче Глинский тоже вспомнит, и жутко ему станет от мистического совпадения…

Но всё это будет потом. А тогда… Комсомольцы-первокурсники не очень верили в судьбу и предчувствия. В это начинали верить после спецкомандировок. Так что если и почудилось Борису что-то странное — про футбол, жизнь, смерть и любовь, — то он тогда, конечно же, мысленно от этого отмахнулся.

Этим июльским погожим вечером верить хотелось только в хорошее. В то, что жизнь будет такая же звонкая и азартная, как игра, в которой он забил свой первый в институте гол. И в то, что побед в жизни будет обязательно много. Больше, чем промахов.

И даже будни — и они обязательно будут с приключениями, интересными и светлыми… Семнадцать лет — это, как известно, возраст самых красивых мечтаний и самых чистых надежд.

…На ужине к Борису опять подошёл Луговой — уже как к «своему», почти равному. Оттянув Глинского чуть в сторону, Витя заговорщицки подмигнул и тихонько спросил:

— Наши ещё к вам с мульками не подходили?

— С какими мульками? — не понял Борис.

— Ну с разными финдиборциями и кандиснарциями?

Глинский рассмеялся над чудными словами, а Луговой совершенно серьёзно неожиданной скороговоркой произнёс:

— К финдиборциям и кандиснарциям надо быть готовым, чтобы избежать аннексий и контрибуций. А также репараций и реституций. Это у нас так «примочки» называются. Над абитурой же грех не поглумиться. Ты ухо-то держи востро. Если старшие подойдут и будут спрашивать, на какое ты отделение хочешь — на «разведчицкое» или дипломатическое, — ты не «покупайся». Отвечай: «Куда Родина прикажет». И всё. И на ускоренный курс гипнотизёров-диверсантов не записывайся. Не надо. И вообще, будь повнимательней. Всех «примочек» я тебе всё равно не расскажу, у нас затейников много, постоянно что-нибудь придумывают. А… Ещё одну вспомнил: если к тебе подбежит старшекурсник, протянет палец и попросит за него дёрнуть — не дёргай.

— Почему?

— Потому что он пёрнет.

— Не понял…

— Ну ясно же. Ты дёргаешь за палец, а он якобы именно от этого пердит. Все вокруг веселятся… Привыкай, брат. Такое у нас тут казарменное детство. А из игрушек только хрен да молоток…

После ужина всем поступившим выдали полевую форму — хэбэшные бриджи, гимнастерку и пилотку, кожаный ремень с солдатской молоткастой звездой и сапоги — яловые, прочной кожи. Именно эти сапоги (солдатам-то в войсках кирзу выдавали) обозначали курсантский статус. Ну и, конечно, погоны — красные, с жёлтыми продольными полосками.

Вчерашние школьники в большинстве своём искололи иголками в кровь все пальцы, пришивая к гимнастеркам погоны, петлицы и подворотнички. Подворотнички, правда, не пришивали, а подшивали, что сути дела, в общем, не меняло.

Глинский справился чуть ли не раньше всех — сказались тренировки, которые устраивал ему отец. И вот ведь как бывает: только вспомнил он про отца, как вбежал к ним посыльный дежурного по институту:

— Кто Глинский? Давай на КПП, там тебя какой-то генерал-лейтенант спрашивает.