Отношение же курсантов к неязыковым дисциплинам зависело прежде всего от личности преподавателя. С «общественниками» не спорили, но и особо не увлекались ни диаматом, ни истматом. Забавно, но в военном институте наименьшей симпатией пользовалась кафедра оперативно-тактической, или позднее — военной, подготовки, как будто на остальных учили не военному делу! Эту кафедру курсанты из поколения в поколение называли «дубовой рощей», а особо рьяным её преподавателям регулярно приходили характерные конверты без обратного адреса и имени отправителя, но с лаконичным дубовым листком внутри. Впрочем, и там личности встречались интересные — хотя бы тот же полковник Жаров, брат знаменитого артиста. Его любили, причём вовсе не из-за брата, а за гусарский лоск, фронтовую умудренность и непередаваемое чувство юмора: «„Англичане“, — спрашивал, бывало, полковник, будучи дежурным по институту, когда он провожал в увольнение курсантов, ставших папами (их кое-когда в будни отпускали), — как по-английски будет „тёща на воскресенье заберёт ребятёнка“?» — «Й-й-й-е-с-с!»

Вот в такой вот не самой обычной для военного заведения атмосфере и началась учёба курсанта Глинского. К языковым занятиям приступили сразу после возвращения с КМБ. Вскоре состоялось торжественное принятие военной присяги — тогда Борю отпустили в его первое увольнение. До полуночи отпускали, кстати, только москвичей, но Борис уговорил начальника курса отпустить с ним «до нулей» и курсанта Соболенко, своего верного «оруженосца». Собственно говоря, последним аргументом стала просьба отца, пришедшего вместе с мамой на присягу в парадной форме. Майор не мог отказать генералу, хотя было видно, что начальник курса переступил, как говорится, через себя. А вот младший сержант Новосёлов, командир их отделения, остался «при казарме» — ему, свердловчанину, в Москве идти было особенно некуда. Правда, он и присягу вместе с ребятами не принимал, поскольку принял её ещё солдатом, «в войсках»…

После праздничного ужина (лишь с капелькой шампанского для первокурсников) отец лично отвёз их с Соболенко к институту. Следующего «увала» Борису пришлось ждать долго.

И потянулись учебные будни. Надо сказать, они не были окрашены чем-то романтическим. Поначалу шла простая сермяжная зубрёжка, доходившая до так называемого «жопничества» — от словосочетания «брать жопой», то есть — сверхусидчивостью. «Жопничество» переходило иногда почти в маразм, когда после отбоя и выключения света в казарме и ленкомнате многие курсанты плавно перемещались зубрить в круглосуточно освещённый туалет. Ходили туда и Борис, и младший сержант Новосёлов, становившийся в ночное время совсем «ручным», и даже старшина курса. А что было делать: не выучишь «дозу» на завтра — пойдет цепная реакция неуспеваемости, а там недалеко и до отчисления. «Жопничали» в основном восточники. Западные языки считались лёгкими, недоступными лишь дебилам. Поэтому западники, особенно выпускники языковых школ, в отличие от восточников, могли беззаботно «давить на массу» от отбоя до подъема. Но как бы ни тяжелы были первые месяцы учебы, без специфического юмора, конечно же, не обходилось.

Любой арабист прошёл через лёгкий шок от обилия в языке слов, звучащих для русского уха не совсем, скажем так, прилично. Например: «Я биляди…» — чёрт-те что подумать можно, а это всего лишь патетическое обращение к родине: «О, страна моя». А если сказать по-арабски: «О, страна наша Япония!» — получится ещё задорнее: «Я билядуна Ябаниййя» — и молодые раздолбаи особенно нажимали на «…ниййа», чтоб уж совсем ядрёно звучало. Ну а китайскую фразу: «Лиса тоже не может ответить воробью» — «Хули ебу хуй хуйда хуйняо», — весь курс выучил одновременно с самими китаистами.