Никто не видел в эти дни, чтобы Каппель отдыхал, но лицо у него не было усталым – лишь тени пролегли под глазами да заострились скулы…

Полурота Павлова расположилась на отдых в кудрявой зеленой рощице, густо заселенной певчими дроздами. Пели дрозды самозабвенно, громко, ярко, они славили последний месяц лета – самый сытый для них, воздавали хвалу этому неуемному солнцу, занявшему чуть ли не половину неба, созревающей рябине – лучшему лакомству для дроздов, теплу…

Поговаривали, что зима в этом году будет ранняя, морозы вызвездятся злые, снега, же выпадет мало, совсем мало, так определили старики по своим «ревматическим» приметам.

– Я пение дроздов люблю больше соловьиного, Варюша, – проникновенно произнес поручик, присев на сухой почерневший пенек рядом с телегой. – Соловьиное пение – изысканное, предназначено для утонченного вкуса, оно более для женщин, чем для мужчин, а пение дроздов – самое что ни есть наше – для нас, для солдат. Я бы в марш Народной армии включил дроздовые трели.

Варя улыбнулась:

– Вы – увлеченный человек, Александр Александрович.

– Не Александр Александрович, а – Саша, – поправил Павлов.

Сестра милосердия отрицательно качнула головой:

– Простите, Александр Александрович!

Поручик поднял обе руки, лицо его сделалось огорченным: в этом он был сам виноват – при знакомстве с Варей Дудко представился Александром Александровичем. На западе громыхнул далекий задавленный гром. Павлов приподнялся на пеньке.

– Не пойму, что это, – проговорил он, – то ли гроза, то ли орудия ударили залпом.

Раскат грома повторился.

– И кто ее выдумал, войну эту? – неожиданно беспомощно, с какой-то странной слезной обидой, натекшей в голосе, проговорила Варя, смахнула с уголка глаз то ли пылинку, то ли мокринку, поглядела на Павлова с укором, словно он мог ответить на этот сложный вопрос, зябко передернула плечами.

– Вы, случаем, не заболели, Варя? – встревожился Павлов.

Варя качнула головой:

– Нет! – снова смахнула с уголка глаза что-то невидимое, мешающее смотреть.

Когда раскат грома всколыхнул пространство в третий раз, Павлов стремительно поднялся с пенька, озадаченно похлопал прутиком по сапогу.

– Пушки, – сказал он. – Пушки бьют. Целая батарея.

– Это опасно? Не попадем ли мы в какую-нибудь ловушку?

– Не должны попасть. – Павлов суеверно сплюнул через левое плечо и сорвал какую-то увядающую былку с узкими продолговатыми капелюшками-семенами, висящими на стебле. Он растер ее пальцами, понюхал и сказал восхищенно:

– Ах, как здорово пахнет! Этой травкой, говорят, лечат запойных людей – она делает их невинными и чистыми, как младенцы.

– Что это?

– Чабрец! – Павлов вгляделся в кудрявую зелень рощицы, выкрикнул зычно: – Ильин!

Через несколько минут запыхавшийся прапорщик предстал перед Павловым:

– Гражданин командир!

Поручик сердито оборвал его:

– Не ерничай!

Из Самары, перед самым тележным походом, прямо в войска пришла сердитая «указивка» Комуча – к командирам обязательно обращаться не по званию, а по должности: «гражданин комроты», «гражданин комбат», «гражданин комбриг». Бумага эта вызвала среди офицеров нервный недовольный шепоток – такое не укладывалось в представления о дисциплине, некоторые офицеры, например полковник Синюков, вообще отнеслись к этому брезгливо, поручик Павлов принадлежал к числу таких офицеров.