Боль я оборачиваю себе на пользу: она принуждает меня к дисциплине. Бывали времена, когда я ни о чем не думал, во мне крутились тогда одни только слова: стул, лампа, дверь и другие предметы, на которые падал взгляд. Эти времена пустоты остались далеко позади. Боль не дает мне покоя, и я вынужден думать, чтобы отвлечься. Это прямо противоположно тому, что говорил Декарт. Я существую, значит, я думаю. А я не существовал бы без боли.

Где конец моим мучениям? Должен ли я пройти этот путь до конца? Сойду ли я с него? Может, это уже старческое? Нормально ли то, что со мной происходит, или это случайность? Сомнения сдерживают мой бунтарский порыв и заставляют сносить боль терпеливо. Не хочу ко всем моим смешным чертам добавлять еще одну и воспринимать себя как молодого человека, безвременно сраженного болезнью.

Возможно, однажды утром я проснусь и обнаружу, что у меня ничто нигде не болит, и все мои мрачные предчувствия забудутся. Это, конечно, было бы неплохо, но лучше уж я останусь пессимистом. Я всегда был пессимистом — из оптимизма. Я слишком надеялся, поэтому на всякий случай готовил себя к разочарованию.

Врачи прописали мне снег, горы. «Это единственное, что вам поможет», — говорили они. Мои микробы должны были исчезнуть, как по волшебству. Я не поверил. Эти микробы — к какому бы миру они не принадлежали, к растительному или к животному, — так же далеки от меня, как звезды. Я их чувствую. А они обо мне не знают. Я тоже о них не знаю. Микроскоп нацелен в меня, как телескоп в небо, он исследует моих микробов, ничего в них не понимая. Похоже, им пришлись по вкусу и горный воздух, и снег. Я об этом уже говорил. Им нравится, когда я дышу, сплю, ем, хожу, толстею. Они на мне паразитируют. Я — их бог, и они меня терзают. Марсель Жуандо  прав, когда утверждает, что люди заставляют Бога страдать. Иногда я говорю себе: «Бог не о нас думает. Он думает нами». Мои микробы оживают. Они заставляют меня страдать. Я начинаю о них думать. Я говорю себе, что Бог страдает через созданные им миры. И будет страдать вечно.

Болея, я могу спать. Сон притупляет боль. Просыпаюсь я с ощущением, что боль меня оставила. Длится это не дольше вспышки. Другая вспышка водворяет боль на место. Сегодня ночью меня скрутил такой сильный приступ, что даже сон меня не взял. Микробы пожирали мою правую руку. Трогая лицо, я чувствовал пальцами корку, маску, под которой микробы развили бурную жизнедеятельность. Они перебрались ко мне на грудь и украсили ее россыпью пунцовых звезд, столь хорошо мне знакомых. Уж не солнце ли так ожесточает этот сумеречный народец и не вчерашний ли ясный день повинен в моем приступе? Ну и охота у них пошла! И какая легкая добыча! Врачи рекомендовали мне совершенно безвредное оружие. Мази, настойки, сыворотки. Не буду лечиться. Поможет, наверное, только смерть — то есть конец моего света.

Что еще, кроме боли, меня угнетает, так это несоизмеримость столь крошечных созданий с моими масштабами. Хотелось бы знать, как долго у них длится век, сколько за это время сменяется поколений, королевская власть у них или республика, как они передвигаются, как веселятся, как строят и на чем основана их трудовая деятельность. Невыносимо носить в себе целый народ и ничего про него не знать. Почему сегодня ночью они стали вгрызаться между пальцами моей правой руки? Почему утром оставили руку в покое и, преодолев огромное расстояние, переселились на грудь? Сколько во мне сокрыто загадок, а я перед ними оказываюсь полным профаном. Может быть, этой ночью во мне разыгрывалась Столетняя война. Война в мире всегда одна. Человечество думает, что они разные. Короткие передышки представляются ему нормальным состоянием, то есть миром.