*

Еще одна милая сиделка, солдатская вдова, приехала откуда-то с севера. За столом напарницы спросили ее о немецкой оккупации. Сидят, кофе прихлебывают, ждут страшных историй.

«Очень они были славные, — ответила вдова, — делились хлебом с моим сыночком, а когда кто-нибудь из них недостаточно вежлив мы не осмеливались жаловаться в Комендатуру, потому что их всех тогда жестоко наказывали. Если они приставали к женщине, их привязывали к дереву на два дня».

Такой ответ сидящим за столом не понравился. Подозрительную вдову прозвали «Немчурой». Она рыдала и потихоньку изменяла воспоминания, добавляя в них ужасы. Ей хотелось жить.

*

Графиня Г., немка шведских кровей, занимала угловую палату. Мне были видны ее окна. Сиделки обратились к заведующей, чтобы вдова-бретонка не обслуживала графиню. «Она заодно с Немчурой: они могут сговориться!»

*

В то утро, когда хоронили Фоша, графиня, по обыкновению, открыла окно, «Она на нас плюет» — заявил персонал.

*

Южное крыло бывшего особняка Поццо ди Борго было построено в 1914 году немецким медико-санитарным предприятием. Стены, к сожалению, были картонными. Когда в них вбивали гвоздь, вся палата рушилась. Моя сиделка показывает на три террасы для солнечных ванн: «Вот ведь дьявольское отродье, понастроили тут плацдармов, чтобы бомбы на Париж сбрасывать».

*

Пока я рисую, дежурная пишет своему брату: «Пользуюсь минутой, когда мой больной успокоился, чтобы тебе написать»… Она произносит «кюис» (бедра) вместо «кьес» (беруши). Мадемуазель А. не засыпает без «бедер» в ушах.

Обратите внимание, что в палату никого не пускают, что нервнобольного, полусумасшедшего, которого должны отвлекать, запирают наедине с сиделкой на целые месяцы. Главный врач заходит на минутку. Если у больного все в порядке, он прописывает то же лечение. Если больному плохо, врач убегает. Психиатр, работающий при клинике, молодой, приятный, живой. Он не может не понравиться. Если он приятный, то когда он надолго у вас задерживается неприятный главврач, который заходит на десять минут обижается.

К любому больному направляют первую попавшуюся сиделку, хотя выбор сиделки для нервнобольных очень важен. Кое-кто кривится: если еще и такими мелочами заниматься… К нервнобольным относятся как к привередам. От них скрывают состав лекарств, с ними ограничено общение. Их врач не должен быть гуманным. Врач, который разговаривает, общается с больным, не воспринимается всерьез. «Да, он речист, но когда мне очень плохо, я вызову другого доктора». Психология — враг медицины. Вместо того, чтобы обсуждать вопрос опиума, волнующий больного, от проблемы уходят. Настоящий врач в палате не задерживается: он скрывает свои особые приемы, поскольку их просто не существует. Подобный метод развращает больных. Внимательный, человечный врач им подозрителен. Доктор М. убил всю мою семью и лечил моего брата со сломанным носом от рожистого воспаления. Зато его редингот и форма черепа внушали уверенность.

*

Опиум передается в течение веков, словно королевский эталон. Елене были известны эталоны, столь же забытые, что и секреты великих пирамид. Постепенно раскрываются и те, и другие. Ронсар пробовал мак во всех видах и повествует в одном из стихотворений о своих неудачных опытах. Он познакомился с еще одной Еленой и разучился готовить мак.

*

Я не тот, кто после дезинтоксикации гордится затраченными усилиями. Я стыжусь, что меня выгнали из общества, где здоровье сравнимо с отвратительными кинолентами, в которых министры открывают новый памятник.

*

Тяжело ощущать, что после многих неудач ты меняешься под воздействием опиума; тяжело понимать, что этот ковер-самолет существует, но ты больше на нем не полетишь; как приятно было его покупать у китайцев на грязной улочке, завешенной бельем, — будто в Багдаде у халифа; как приятно было поспешно возвращаться в гостиничный номер с колоннами, где останавливались Жорж Санд и Шопен, чтобы пробовать опиум, разворачивать его, ложиться на него, распахивать окно, выходящее в порт и отправляться в путь.