|
Потом — депортация. Мария Георгиевна рассказывает, как вошли к ним в дом красноармейцы. Как разделили семью. Мужчин отдельно, женщин с детьми — отдельно. Пообещали, что все встретятся на том месте, куда их всех сейчас отправят. Вещей брать с собой не нужно. Там у вас всё будет. У них была большая, дружная, семья. Трудились все с малолетства от зари до зари. Брат Федя к пяти годам уже управлялся с быками. Выращивали овощи, фрукты. Делали вино. Свой дом, хозяйство. С приходом советских оккупантов ничего этого не стало. В телячьих вагонах маму Марфу Хаджи-огло с тремя детьми вывезли в Казахстан, в Актюбинскую область. Спустя годы, она узнала о судьбе своего мужа Павла. От односельчанина Михаила, которого из лагеря отпустили домой умирать. Михаил весь распух. Так, что жена его не узнала. Она так и не подошла к нему. Михаил рассказывал, как держали их в холодной церкви. Где не кормили, стреляли, если кто пытался прорваться к выходу. Кто-то не выдерживал — взбирался наверх, на колокольню и кидался вниз. Павел умер от малярии. Мария Георгиевна рассказывает о селе Богословка, где сосланные «враги народа» вымирали семьями от голода и холода. О детском доме, где им, детям, удалось устроиться на работу. Зимой по ночам из детского дома вывозили на телеге раздетые детские трупики. Раздетыми — потому что одежда нужна была тем, кто остался в живых. Ночью — чтобы не видели, что в детскую братскую могилу везут раздетых детей. Так было нельзя. Возили на быках. Управлял быками брат Федя. Для умерших детей была выкопана яма. Мария Георгиевна обводит глазами большую комнату, в которой мы сидим — вот такая, как эта комната… Тогда был тиф. Дети умирали деятками… А ещё Мария Георгиевна вспоминает, как с подругой они из детского дома ходили пешком в Актюбинск. Сбоку дороги — гора замёрзших трупов. На вершине — мёрзлый, стоячий. Как ёлка. Установил какой-то озорник из ВОХРы. Подруга говорила: — Давай подойдём, может, там твой отец… Но к трупам не подпускали: вокруг стояло воинское оцепление. А ещё подруга Марии Георгиевны разгружала на станции вагоны. Тоже — трупы. Замерзшие, потому что зима. А они одеты были легко, видимо, из тёплых мест. Многие умерли, крепко обнявшись — старались согреться… Трупы нужно было разъединять, раздевать… И были ещё годы в Растсовхозе, под Актюбинском. Где от голода уже никто не умирал. Где семья Ажогловых (Хаджи-огло) выполняла по две-три нормы. За перевыполнение полагалась премия, но ссыльным её не давали, потому что они — «враги народа». Вообще то, о чём я сейчас пересказываю, у нас в стране уже воспринимается, как общее место. Равнодушно. Ну, было. Ну, миллионы. Было такое время. Собралась там же, у Марии Георгиевны, родня, среди которой тот самый брат Федя с супругой. А у супруги когда-то отца-священника чекисты замордовали. И вот сидит эта женщина, Елизавета Николаевна, и говорит: «Люблю Сталина! А — прав был Сталин! Сейчас бы Сталина!»
Другая семья. Там брат Марии Георгиевны, Константин. И сидит рядом его супруга и тоже — за Сталина. У них родных и близких Сталин перестрелял и пересажал, а они ему — Аллилуйя! Кажется, Владимир Ленин говорил, что для счастья десяти миллионов людей можно уничтожить сто. Я могу в цифрах и пропорциях ошибиться. Владимир Ленин ничего не говорил о том, что эти оставшиеся десять миллионов будут уроды. Нравственные калеки. Это — как раз те, кто предавал, кто пытал, кто расстреливал, кто давал указания. Кто — во имя выдуманной Великой Идеи не жалел ни отца своего, ни мать, ни сестёр, ни братьев. Откажись от отца! — отказывались… Это для них, для таких создавался будущий Город Солнца. Не всё удалось довести до конца. Но общество разделили на «своих» и «чужих». И Сталин с Лениным — здесь, рядом, среди нас, внутри нас. Старый Андрей Зель, ещё в конце семидесятых, бормотал как-то, сидя у окошка в своей спальне: — Пока Его не уберут — ничего не изменится!. |
