Красное солнце садилось в морозную дымку, на золотых куполах разгоралась пожаром заря, и в каленом морозном воздухе разом с трех церквей ударил вечерний перезвон.

В архиерейских покоях пахло мылом, ванильной сдобой, душистой геранью и застоявшимся одиночеством. Румяный монашек в домашних тапочках неслышно провел Скифа и отца Мирослава в гостиную. Владыка сидел в кресле-качалке под диванным хрустальным бра и листал медицинский журнал. Он по-свойски коротким жестом пригласил гостей войти и присесть на диванчик напротив него.

Отец Мирослав подошел в поклоне под его благословение. Скиф вслед за ним попытался было неловко чмокнуть архиерея в пахнущую земляничным мылом и ладаном руку, но тот обеими руками приподнял его с колен.

— Не утруждайся, вам этого не нужно. Хоть не подвиг смирение, да не каждому дается. Мы с вами побеседуем в светской обстановке.

Владыка был без головного убора, в круглых стариковских очках, вязаном жилете и домашних тапочках. Глаза имел карие, мягкого орехового оттенка и смотрел как бы со стороны из-под полуопущенных век. Седая пушистая борода спускалась почти на всю грудь. Служка, с розоватой широкой лысиной и курчавыми седыми завитками у самых ушей, с минуту постоял рядом, дожидаясь распоряжений. Не дождался и с поклоном удалился.

Он был весь из себя мягонький, чересчур смиренный. Наблюдавший за ними Скиф подметил еще в Сербии, что у православных монахов какой-то слишком мало подходящий для их суровой доли мягкий румянец на лицах. Он представлял себе этих отшельников бледными, изнуренными бесконечным постом, воздержанием и бесконечной молитвой. Их умиротворенные, смиренные взгляды не вязались с иконообразами монахов, худых и бледных, с горящими глазами, которые ему навязывали старые книги и кинофильмы.

Скиф в детстве и юности никогда не бывал по-настоящему с молитвой в храме. Заходил — что в церковь, что в костел, что в мечеть — как турист, иногда даже фотографировал роскошные иконы или причудливую арабскую резьбу по дереву. Никакого особенного трепета он здесь не испытывал. Его воспитывали на коммунистических принципах — кочергой по иконам!..

— Мирослав, — прервал недолгое молчание архиерей. — В одном из сел Думиничского района осиротел приход — сельский батюшка преставился, царствие ему небесное… У тебя последним часом случались явления?

— Одержим, владыко, — удрученно выговорил склонившийся пред ним отец Мирослав.

— Питие свое оставил бы, и бесы бы тебя оставили. Что виделось тебе в нашей будущности?

— Тьма, владыко.

— Это тебе любой социолог в своем журнале пропишет. Нетрудно узреть знак гибели при виде уязвленного тлением организма. Стань-ка теперь у дверей, хочу поговорить напрямую с твоим человеком.

Отец Мирослав после поясного поклона удалился к дверному косяку и замер там в смиренной позе со сложенными ладонями на груди. Архиерей не смотрел прямо в глаза собеседнику, а как бы мягко и неназойливо время от времени на него посматривал. В беседе на приглушенных тонах равномерно шли одна за другой длительные паузы, а сам разговор тек медленно, слова плыли негромкие.

— Ответьте мне, пожалуйста, — спросил он Скифа, — как вас по имени-отчеству?

— Василий Петрович, владыко, — слегка поклонился Скиф.

— Василий Петрович, расскажите мне, как живется нашим единоверцам в Сербии.

— Трудно, но держатся они твердо.

— Трудно… — повторил архиерей и ненадолго примолк. Потом так же неторопливо вернулся к разговору: — А что им известно о тяготах нашей жизни?

— Совсем ничего. Они судят о нас по книгам и кинофильмам.

— Их церкви не пустуют?

— Все солдаты носят кресты.