– Ты взял, так и я взял. Слушай, дай порулить, а?

Они поменялись местами.

– Черт, приятно, – сказал Гаривас. – Сколько литров?

– Два. Ты летай пониже.

Берг свою "Вектру" знал хорошо – она вылетала сильно, отлично держала дорогу, но была тяжеловата. А Гаривас несколько лет подряд ездил на легоньком старом "Гольфе" и мог не рассчитать.

– Что там твой бегунок?

– Скоро, – довольно сказал Гаривас. – Дня через три. Вчера звонил из Хельсинки.

Последние недели Гаривас жил без машины, ждал, когда ему пригонят из Голландии "Омегу".

– Коробка – автомат?

– Ясное дело, – сказал Гаривас. – На то и "Омега".

– Какой цвет?

– Беж, – торжественно ответил Гаривас.

– Цвет неброский, – одобрительно хохотнул Берг.

– Кстати, ты знаешь, кто поехал за моей машиной?

– Нет. Кто?

– Коныч.

– Надо же, – усмехнулся Берг. – Помню его. Он же был вундеркинд, да? Звезда курса.

Коныч, Гаривас, Бравик и Генка Сергеев учились в одной группе, в Первом Меде.

Гаривас теперь даже не вспоминал, что когда-то был господин доктор. На подначки друзей и вопросы интервьюировавших он отвечал цитатой: "Не знаю, что в моем лице приобрела литература, но медицина точно ничего не потеряла".

– Коныч – голова, – сказал Гаривас. – Знаешь, он единственный из всей компании, кто защитился в двадцать четыре. А докторскую – в тридцать два. Сильно?

– Сильно. А где он защищался?

– В Институте трансплантологии.

– А теперь гоняет машины? – спросил Берг.

– Ты не нагнетай. Ну, гоняет. Он же не героин продает.

– Бравик говорил, что он чистоплюй.

– Господи, ты-то что в этом понимаешь? Ну, говорил что-то Бравик. – Гаривас достал из кармана куртки пачку сигарет, тряхнул, вытянул сигарету зубами и вдавил прикуриватель. – Коныч защитился, стал работать в институте. Нормальный доцент. Вскоре стал бы вторым профессором.

– И что?

– Да, в общем, ничего. – Гаривас прикурил и пустил толстую струю дыма в ветровое стекло. – На кафедре все было отлажено. Человека только поднимали из приемника – он уже все знал. Что, почем. Все было четко. Правильно. Без постыдной, так сказать, суеты. И, заметь, сплошной кэш. Страховые полисы там никого не интересовали. Впрочем, можно было и с полисом. Кафедрой тогда ведал Пушкарев. У него была секретарша, мышка такая. Она всех обходила накануне операций и перед выпиской. Докторам оставалось, собственно, работать. Вроде бы порядок. Но, с другой стороны, – знаю я этот порядок. Как в кабаке – чаевые поровну. Опять же, все равны, но есть – которые равнее. Говно все это… Пушкарев приходил в операционную к раскрытому животу. Анестезистки вытирали салфетками его высокий профессорский лоб. Он делал все самое вкусное и интересное. Ассистенты ушивались. Это мы проходили… Все это говно…

– Короче, Коныч не вписался, – сказал Берг.

– Еще как не вписался. Он ведь считал, что кто даму обедает, тот ее и танцует.

Раз он принимает и ведет – он и оперирует. И все деньги ему. Тут он и вошел в конфликт с реальностью. Ему бы многое простили – понты, амбиции, склочность.

Четкого разграничения обязанностей не простили. Коныч как думал: ребята, вы – прагматики, я – прагматик. Чего нам, прагматикам, делить? Но так ведь черт знает до чего можно договориться. Так можно договориться до того, что Пушкарев – никакой не вождь. Нормальный рукастый оператор, но не вождь.