На самом деле у нас в доме стоит гробовая тишина, если не считать тикающие на стене часы, напоминающие мне, что на завтрак осталось всего три минуты. Отец переворачивает газетный лист. Две минуты. Просматривает тематические объявления. Одна минута. Складывает газету. Время вышло. Он пристально смотрит на меня и на мой несъеденный тост.

— Лучше тебе это съесть, — произносит он.

От резкости в его голосе у меня сжимается горло. Я подцепляю и отрываю заусенец на большом пальце, пытаясь отвлечь себя болью, чтобы наконец-то вздохнуть. В уголке ногтя выступает кровь, но это не помогает. Я всё еще не могу сглотнуть, поэтому молча молю, молю, чтобы что-нибудь случилось — всё что угодно, — лишь бы мне не пришлось есть этот тост, потому что я не в состоянии проглотить ни крошки. Мне не прививали веру в бога, но Лили ушла, а я осталась, и я никогда и ни о чем не просила. Может, мне это засчитается?

— Но если… — Слова с трудом даются мне, глухо срываясь с губ. — Я не…

Отец сверлит меня взглядом.

— Если я не… не хочу есть…

— Ты прекрасно знаешь, что в этом доме не разбрасываются едой.

Наша дверь вдруг начинает сотрясаться от ударов. Отец опускает газету.

— ПОМОГИТЕ! Помогите, пожалуйста…

Голос ударной волной проносится по кухне. Кричит девушка. Дверь продолжает сотрясаться, ее ручка неистово вращается слева-направо. Я неосознанно встаю. Встаю до того, как опустела моя тарелка. Удары в дверь внезапно обрываются, но я слышала их, точно слышала. За ней была девушка. Ей нужна помощь.

— Сядь, — велит отец.

— Но…

— Немедленно.

Я сажусь. Отец кидает газету на стол и отрывисто кивает на мою тарелку, говоря тем самым, что лучше бы ей к его возвращению быть пустой. Чертыхнувшись себе под нос, он выходит из комнаты узнать, что случилось, но перед этим пару секунд колеблется, а я никогда еще не видела, чтобы он в чем-нибудь колебался. Уставившись на тост, я забываю о девушке, потому что не имеет значения, что там происходит снаружи. Я должна съесть этот хлеб. А я не могу. Вскочив, я бросаюсь к мусорке, швыряю в нее тост и прикрываю его сверху смятой салфеткой. Затем поспешно сажусь на свое место, пытаясь выглядеть спокойной. Если отец прочитает по моему лицу, что я сделала, его собственное лицо побагровеет. Губы вытянутся в тонкую линию. Он скажет: «Сейчас мы с тобой об этом поговорим». Но мы не будем этого делать. Говорить.

В такие моменты, как этот, я очень нуждаюсь в Лили. Когда я нарываюсь на неприятности, именно сестра напоминает (напоминала) мне о необходимости дышать. Я пытаюсь представить ее рядом с собой, шепчущую мне на ухо: «дыши»; но у меня это не получается, потому что при мыслях о ней воображение рисует, как полгода назад она тайком просовывала мне под дверь письмо, тайком выскальзывала из дома, тайком забиралась в свой дряхленький, купленный в шестнадцать лет, фольксваген и тайком уезжала из моей жизни. Куда она убежала? Где прячется? У нее закончились деньги? Она уже истратила все наши сбережения?

«Пришло время уйти и мне».

На улице слышны полицейские сирены. Мне хочется выглянуть в окно, но если отец увидит меня возле него, то мне не поздоровится. Громко хлопает входная дверь. В кухню стремительно заходит отец, и я так поспешно вскакиваю со стула, что тот отлетает к буфету. С моего языка потоком льются извинения: «Прости, я не смогла его съесть, я знаю, что виновата, прости…», но отец перебивает меня, и в его громком голосе слышна такая паника, что поначалу я не могу понять, что он мне кричит.

Его одежда заляпана кровью.

— … уходить, нужно уходить!

Я вижу кровь на нем, и в голове мелькают обрывки воспоминаний.