– Как себя чувствует Ваш муж этой зимой? – спросила Пэтти, зная, что это кратчайший путь к сердцу пожилой женщины.

Она покачала головой и робко улыбнулась.

– Я не получала от него вестей четыре дня. Таммас уже с нами не живет.

– Как жаль, что вас разлучили! – промолвила Пэтти, незамедлительно почувствовав симпатию и не сознавая, насколько болезненна затронутая ею тема.

Старушкина словоохотливость потоком хлынула в ворота шлюза.

– Урсула и Джер-р-альдин выросли, и так как появился маленький, понадобилась комната, которую они занимали, и они больше не могли предоставлять комнату мне с Таммасом. Так что меня поселили на чердаке с четырьмя девчонками, а Таммас, его собрали в дорогу и отправили к моему сыну Таммасу. Жена Таммаса сказала, что Таммас может спать на кухне в уплату за то, что он будет таскать дрова и воду, но она не может взять нас двоих, потому что держит квартирантов.

Минуту Пэтти молчала, склонив набок голову, пытаясь уловить смысл в этой путанице из Таммасов.

– Очень плохо! – сказала она утешительно и сочувственно положила руку на колено старушки.

Глаза Бабушки Фланниган наполнились старческими, готовыми хлынуть слезами.

– Я не жалуюсь, ведь так устроена жизнь. Старики должны отойти в сторонку и уступить место молодым. Но мне так одиноко без него! Мы прожили вместе сорок семь лет и знаем привычки друг друга.

– Но Ваш сын живет не слишком далеко. – Пэтти нашла лучшее утешение, на какое только была способна. – Вы должны видеться с Томасом очень часто.

– Этого я и не хочу! Когда твой муж за полторы мили отсюда лежит с ревматизмом, то это все равно, как если бы он умер.

Стрелка часов показала без четверти шесть, и гости поднялись. Им еще предстояло пройти полмили и переодеться к ужину.

На прощание старушка коснулась руки Пэтти. Похоже, маленькое, случайное сочувствие Пэтти подарило ей большее утешение, нежели весь ее имеющийся в изобилии выводок внуков.

– Как ужасно быть старой и просто сидеть и ждать смерти, правда? – поежилась Пэтти, когда они вышли в морозную тьму.

– Жуть! – искренне согласилась Конни. – Поторопись! Не то мы опоздаем на ужин, а сегодня будет курица.

Они припустили рысцой, и при таком темпе для разговоров не хватало дыхания, однако голова Пэтти работала так же быстро, как и ноги.

– У меня появилась поистине блестящая идея, – тяжело дыша, проговорила она, завернув в ворота и пустившись рысью по подъездной аллее к большому освещенному дому, который приветливо распростер свои широкие крылья.

– Какая? – спросили они.

Им навстречу поплыл резкий, настойчивый звук гонга, и за окнами моментально замелькали торопливые фигуры: призыв в столовую вызывал гораздо больший отклик, чем призыв на занятия.

– Я расскажу вам после ужина. Теперь нет времени, – обернулась к ним Пэтти, стягивая свое пальто.

Громко стуча каблуками по черной лестнице, они расшнуровывали свои блузки и снимали их через голову уже в верхнем холле.

– Помедленнее, пожалуйста! – умоляли они спускавшуюся вниз процессию, оказавшись у нее на пути. Ужин был единственной трапезой, являться на которую следовало через парадную лестницу, – устланную коврами, а не окрашенную.

К счастью, их вечерние платья были без нижних юбок и иных аксессуаров, и они не церемонясь нырнули в них. Все трое предстали с румянцем на щеках и с несколько взъерошенными волосами, но должным образом одетые, и принесли свои извинения, поскольку как раз закончили произносить молитву о благодати. Опоздание на благодатную молитву каралось только одним замечанием; первая перемена блюд «ценилась» дороже, ну а вторая – еще дороже.