Вранье, что человек в это время не думает: напротив, в это время он все понимает, почему и становится грустен после соития. Отсюда же и дурацкое, ничего не объясняющее — «кончил», «кончила»: сначала понимаешь, что все конечно, потом — что все кончено. Катька поняла это со страшной силой: на мгновение ей представился дымный горизонт, выжженные поля с напрасным урожаем, закат на западе и пламя на востоке, сумеречный лес, в котором по случаю конца света пробуждаются самые страшные сущности, дремавшие доселе в дуплах, ветвях, пнях, брошенные огороды, разоренные дома и жалкая кучка беженцев с убогим скарбом, плетущаяся через поселок и усугубляющая кошмар визгливыми, бессмысленными взаимными обвинениями. Это была война, землетрясение, голод и мор, за лесом выло, на железной дороге грохотало, и хрустела под ногами колючая стерня, схваченная первыми заморозками. Таково прикосновение к истине, и именно поэтому вершина любви, чтобы уж не употреблять глянцево-гинекологического слова «оргазм», сопровождается содроганиями, только никто не признается.
Очень может быть, что у других людей все не так, и эта утешительная мысль первой пришла Катьке после того, как к ней вернулась способность различать окружающий мир. В окружающем мире быстро темнело. Наступали сумерки — самая тревожная и неуютная пора.
— И что… у вас всегда так? — спросила она.
— Где?
— Ну там… на планете… Я, кстати, так и не знаю, как она называется.
— Ой, это долго по-вашему. Слогов двадцать. Для краткости будем говорить «у тебя дома».
— И что, у тебя дома всегда так… это происходит?
— Нет, не всегда. Иногда перебираешь тьму вариантов, ничего подходящего нет, — тогда говоришь: «Ладно, пошлите меня, товарищи, на Землю, может, я там поищу». Наверное, извращение какое-то, если среди нормальных людей найти не можешь, а среди потомков всяких флибустьеров сразу бац — любовь. Но я это себе так объясняю, что наоборот, среди потомков флибустьеров иногда вдруг нарождается мутант с удивительными свойствами, на грани святости, и тогда тебя к нему тянет больше, чем к нашим образцовым домохозяйкам.
— Не замечала в себе сроду никакой святости.
— Ну а в чем она должна заключаться? В помощи бедным? Это самое тупое… Я думаю, нужна чуткость такая, на грани фантастики. А больше святость ни в чем не выражается. Все нормальные святые просто очень много понимали, и действовали соответственно. Не наступали на больные мозоли, не говорили гадостей… Святой — это же не тот, кто повсюду ищет обездоленных в надежде их спасти и тем повысить самоуважение. Ау, ау, кто обездоленный?! Святой столько понимает про человечество, что ему всех только жалко. Ничего другого ведь нельзя испытывать, если смотреть с известной высоты…
— Да. Очень интересно. Подожди, но это самое… — Катька всегда ощущала неловкость, не только говоря, но и думая на эти темы. — Ты же почти ничего не делал.
— Я очень много всего делал, но это не сводилось к примитивному шевелению туда-сюда.
— И что это было?
— Ну… все тебе расскажи… Это был наш специальный способ.
— А… Ну да. Короче, мне пора.
— Ты что? — вскинулся он. — Лежи!
— Нет, Игорь, мне серьезно пора.
— Ты что, не можешь остаться?
— Пока не могу.
— А соврать что-нибудь? Завтра воскресенье, в конце концов. Ты могла заночевать у подруги.
— У меня нет подруг. То есть таких, у которых я могу заночевать.
— А Лида?
— Не говори ерунды. |