— Мне безразлично… Пускай тюрьма… только не это… — А ты об отце подумала? — ласково увещевал я. — Сильно он возрадуется, узнав, что ты пошла на каторгу! А мать что здесь будет делать? Не‑ет, ты об этом думать забудь.

Радостно, ярко, как огненный сполох в ночи, закричал в соседней комнате кретин и чем‑то там загремел, заскрипел, застучал. А я трясущимися руками стягивал с Риммы белье и жадно гладил ее молочно‑белые плечи, дыбком торчащие холмики грудей. целовал, теряя сознание от наслаждения, шелковую склацочку под животом и черный треугольник ее лона — сладостный парусок, темный кливер, туго надуваемый жарким ветром моей похоти. И снова завыл, засопел, заскрипел кретин, и я чувствовал, как это животное испускает мощный ток половой свирепости, и почему‑то это мне было не противно, будто он заряжал меня своей бессмысленной темной силой, и я уже натянул на себя Римму, и раскаленное блаженство стало поднимать меня волной, и тут рздался пронзительный крик Дуськи Шмаковой. — Господи!… Господи, чо деется‑то?!.

Сережка мать свою трахает — и снова отчетливо, ясно, потрясенно:

— Шмаков, да ты глянь Придурок Аниску гребет!!! Торжествующий рев кретина, вопли Дуськи, вялое бормотание ее мужи «Уходи, уходи, нас не касается…», смертельно‑перепуганное молчание Фиры, вырывающаяся из‑под меня Римма, захлёбывающаяся криком:

— Ты… ты… ты!… Это ты… вы…вы… всех людей Так же. Мамочка родненькая… погибли мы… погибли мы все… Не дал я ей вырваться ‑никогда не была она мне вожделенней и слаще,чем в ту кошмарную минуту, под страстный горловой рёв безумного урода, в сочащемся сквозь сизое окно багровом свете далёкого пожарища, в ощущении моей небывалой силы. Римма горько плакала, стонала и судорожно шетала.

— Скоро… скоро… погибнем мы все…

А я ласкал её и говорил уверенно:

— Будущее принадлежит позжеродившимся.

Слова змия‑искусителя. Но она металась по мокрой подушке, рвалась и твердила:

— Здесь нет будущего… Здесь жизнь пошла вспять… И мне было ее немного жалко, как серебристого ночного могылька, который родился в сумерках, и всего срока ему отпущено до зари, и оттого он уверен, что жизнь ‑это тьма, это ночь, и предчувствует, что для него эта ночь — вечность.

Страшно ревел, ликовал, счастливо взвизгивал и сопел кретин. Всю ночь.

Проклятый безумец!

***

Все проходит. И та ночь прошла. И бездна лет утекла. До сего дня, когда проснулась во мне ядовитая фасолька по имени Тумор. И предстоит встреча с Магнустом. А я уже побрился. Трещит, разрывается телефон. Марина шипит из коридора:

— Тебя Майка спрашивает…

Все, надо собираться, надо ехать. Язык пересох, опух, зашершавился. Выпить необходимо. Скорее. Боль в груди тонко звякнула и екнула, ухнула, заголосила во мне, проснулась, выпросталась из обморочного забытья той далекой страшной ночи. Тумор. Фасолька лопается, прорастает во мне стальными створочками.

Магнуст против фасольки. Оба — против меня. Натянул я на себя свежую сорочку и как‑то равнодушно подумал, что вдвоем‑то они могут, пожалуй, меня одолеть.

Марина назло мне включила на всю мощь радио. Родина‑мать призывала молодежь быть ее строителями, украшателями и защитниками. Исполать вам, добры молодцы! От Аниски Булдыгиной — большой привет. Родина, маманя дорогая!

ГЛАВА 12

«ПРОПАСТЬ»

Я думал, что Майка будет проситься на встречу. А она сказала:

— Магни велел назначить время и место для разговора.