|
Вам за оскорбление личности при исполнении служебных — знаете, как там вправят? Магнуст с интересом смотрел на нас, и то, что он объединял взглядом меня с этим кретином, означало мою крошечную победу — я вырвался ненадолго из клинча, из его жуткого захвата, из непереносимого противостояния грудь в грудь, один на один, Кухонный рында возник, как случайный прохожий на пустын‑ной улице, где затевается убийство. Он стал мне враз дорог и симпатичен. — Да ты не сердись, дурашка, я же ведь любя, а не для обиды. Ты, значит, беги на кухню и принеси нам по‑быстрому икры, осетрины, белужьего бока, маслин, овощей, салатов, жульена, филе с грибами, мороженого, кофе. И бутылку водки… Официант снова порозовел: приток крови принес ему весть обо мне как о хорошем клиенте. Он торопливо записывал заказ в блокнотик.
— И постарайся, чтобы мы остались тобою довольны, — напутствовал я его, а потом повернулся к Магнусту: — Видишь, сынок, не нужно ему сострадания. — Вижу, — согласился Магнуст, а на харе его злостной было написано, что готовит он мне какую‑то ужасную подлянку, и всячески я старался оттянуть этот палящий миг удара, хотел глубже поднырнуть, крепче окопаться в словах, заморочить, заговорить, сбить с толку. — …А почему не нужно? — спросишь ты меня. От гордости? От высокого своего сознания? От ума? А я тебе отвечу: потому ему не нужно сострадания, что не страдает он вовсе! Это вы все за рубежами своими выдумали про народ наш, будто он страдает. — А на самом деле он счастлив? — вежливо спросил Магнуст. — Конечно, счастлив! Это вы дурость себе в головы вбили, что мается тяжело наш народ без свободы. И от этого несчастлив? А нам свободы ваши — как козе баян, как зайцу триппер! Да где ж в мире ты сыщешь такую свободу, как у нас, — годами бездель‑ничать, воровать что ни попадя и пьянствовать каждый день! На кой, рассуди сам, нам другая свобода?… Знаешь, Магнустик, хотя ты и смахиваешь сильно на шпиона, но, по близости душ наших и родству возникшему, открою тебе одну заветную тайну, а ты уж береги ее, носи на сердце, никому не открывай… — Тогда, пожалуйста, наклонитесь поближе и говорите отчетливее, — попросил Магнуст. — Зачем? — не понял я. — Чтобы магнитофон, вмонтированный в центр стола, записал лучше, — серьезно ответил бес из Топника. — А! Хрен с ним! Правда дороже! Знай, сынок: советская власть — единственная форма подлинного русского народовластия! — Н‑да? — поднял он бровь. — Сомневаюсь… — И зря, Магнустик, сомневаешься. Ты мне верь — тебя обманывать ни к чему. Мы — народ неплохой, чистый. Но — как дети: все дурное у чужих перенимаем. От татар — матерщину и жестокость, от немцев табачище и неверие, от евреев — социализм. — Я понял: всему плохому вас научили, — перебил Магнуст. — А сами вы что? — Да ты не лезь в бутылку! — Я похлопал его по плечу. — Мы сами — Иванушки‑дурачки. Это наш национальный идеал. Заметь: не пахарь, не воитель, не грамотей, а — веселый шаромыга, пьяница и прихлебатель Добрый и бесшабашный… Так вот, Иванушке‑дурачку импортная свобода ни на что не годится: ее не выпьешь, не закусишь, под голову не подложишь. У нас даже песенка была такая: «Нам не надо свободы кумира…» Магнуст улыбнулся, будто волк клыками блеснул: — Эта песенка называется «Марсельеза». Но отказывались в ней от золотого кумира. — Может быть. Нам безразлично, не влияет. Нам ведь эту идейку свободы ввезли, как конкистадоры в Европу — сифилис. А нам она вовсе без надобности сроду на Руси свободы не было, и не нужна она нам во веки веков. |
