— Ох, Сеня, верно сказано: ни одно доброе дело не проходит безнаказанно.

Хорошо ты меня благодаришь за товарищеский поступок! Ковшук криво ухмыльнулся:

— Тебе ж моя благодарность не на словах нужна! Что тебе надо за «товарищеский поступок»? Я глубоко вдохнул, как перед прыжком во сне, и равнодушно сообщил:

— Человек тут один — совсем лишний… ‑…Совсем? — Совсем. Ковшук молчал. Не так, как молчат в раздумье над поставленной задачей, а отстраненно, далеко он был, будто вспоминал что‑то стародавнее.

— Если я умру… — заговорил Семен неспешно, и, судя по этой обстоятельности, он не сомневался в существовании альтер‑нативы. Но почему‑то смолчал, весь утонул в своем тягостном воспоминании.

— Что будет, если ты умрешь? — поинтересовался я. Но он махнул рукой:

— Ничего, не важно. Ты мне только скажи, Павел, зачем тебе все это?

— Трудно объяснить, Сема. Но если коротко, я хочу победить в жизни.

Семен помотал своим черным адмиральским фургоном:

— В жизни нельзя победить, Пашенька, жизнь — игра на проигрыш… Может, и не надо было уезжать из Паранайска… — И, вздохнув, неожиданно отказался от альтернативы:

— Все одно всякая жизнь кончается смертью! — Сеня, смерть — это не проигрыш.

Смерть — это окончание игры. — Одно и то же, — сказал он устало и подвинул ко мне по столу листы с объяснением Тэддера. — Возьми их. Паша, не нужны они мне… Ах, какая тишина, какое молчание, какая тягота немоты разделяла нас!

Слабо гудела люминесцентная лампа, шоркал дождь по стеклу, какая‑то пьяненькая девка заорала на улице пронзи‑тельно‑весело: «Никакого кайфа от собачьего лайфа!…» Я достал зажигалку, поднял над столом листы и чиркнул «ронсоном» под левым нижним уголком, где фиолетовыми чернилами, радужно зазеленевшими от времени, была выведена трясущейся рукой вялая подпись "Б.

Ф. Тэддер. 28 октября 1948 года". Желто‑синее пламя ласково облизало лист, скрутило его в черный вьющийся свиток, побежало вверх, почти стегануло мне жаром пальцы, и тогда я уронил этот живой, бьющийся кусок огня в большую железную пепельницу. Пыхнул пару раз бумажный костерок, пролетел но комнате серым дымом, и я пальцем расшерудил слабый потрескивающий пепел На кусочке пепла ясно проступило серебряное слово «Грубер», и я растер его. Все исчезло. Память о Грубере была кремирована. Теперь навсегда. ‑Так что, Сеня, значит — нет? ‑Почему — нет? Да. Я его уберу. ‑Ну и хорошо. ‑А почему ты сам не управишся? Не хуже моего умеешь. ‑Мне нельзя. Я около него засвечен. — Ладно, сделаю. Кто? ‑Я тебе его завтра покажу. ‑Хорошо, — кивнул Ковшук и взял со стола свой грязный кухонный нож, посвечивавший бритвенным лезвием.

— Подойдет?

— Вполне. Мы помолчали. И мне показалось, что Ковшук облегченно вздохнул:

— Это хорошо, что ты пришел. Мне как‑то неудобно было — я у тебя в долгу жил.

— Да брось ты. Какие у нас счеты? — Не скажи! Долги надо отдавать.

Господи, какое счастье, что мы все‑таки очень мало знаем друг про друга! Как усложнило бы нишу жизнь ненужное знание! Если бы Семен знал все, он, может быть, не стал бы ждать нас завтра с Магнустом, а полоснул меня своим ножом прямо сейчас…

— Ну что, Павел, до завтра? — В смысле — до сегодня. Я часа в три приду.

— Тогда бывай здоров. — Пока. У дверей гостиницы веселилась, шутковала с кардиналом Степой проститутка Надя. Увидела меня и крикнула:

— Вон он, мой бобер распрекрасный, идет!

— А где ж твои фраера? — спросил я.