— Что случилось, друг мой?.. Надеюсь, ничего дурного?..

— Нет… Во всяком случае, не со мной… Но с человеком, которого я очень люблю…

Она представила ему г-жу Эпсен, и адвокат молча обратил на нее пытливый, острый взгляд своих черных глаз. Несчастная мать была крайне взволнована. Огромный кабинет, тишина, внушительный и проницательный юрист, освещенный настольной лампой… Какой ужас!.. Столько хлопот из-за простого, правого дела — добиться возвращения похищенной дочери!

— Расскажите, в чем дело… — сказал Раверан.

Г-жа Эпсен еще плохо слышала после кровоизлияния, и ему пришлось повторить погромче:

— В чем дело?..

Она начала рассказывать, но гнев и негодование душили ее. Слова всех языков, которые она знала, и прежде всего датские и немецкие, наиболее близкие ее сердцу, вырывались у нее наперебой, тесня друг друга. А усилия, которых требовал от нее французский, и северные «ф», беспрестанно свистевшие в ее речи, придавали еще большую непоследовательность невероятной истории, за которую она, запинаясь, принималась со всех сторон… Ее маленькая Лина такая слафная тефушка… ф… ф… У нее только и была одна радость — дочь… Бабушка, электрические часы, председательница, молитвы по три су, снадобья, которыми поили тсфушку…. ф… ф… Понимаете?

— Не совсем… — проронил адвокат.

Леони хотела что-то сказать, но он остановил ее:

— Так как же, сударыня? Ваша дочь от вас уехала?

— Нет, нет… Не уехала… Ее увезли, похитили… Душу ее украли, всю украли.

— Как же это случилось?.. Когда?..

Он вытягивал у нее подробности одну за другой, просил рассказать о том ужасном письме, которое слово в слово запечатлелось в материнской памяти, точно вытравленное кислотой на медной табличке: «Искренне преданная дочь Элина Эпсен…»

— А после того как она уехала, вы получали письма?

— Два раза… Один раз из Лондона, потом из Цюриха… Но ее уже нет ни тут, ни там…

— Покажите мне письмо из Цюриха…

Г-жа Эпсен вынула из кармана наперсток, очки, портрет дочери, с которым она не расставалась, наконец письмо, развернула листок дрожащими толстыми пальцами и подала адвокату. Тот вслух, медленно прочел его, стараясь уловить затаенную мысль девушки. Несчастная женщина начинала интересовать его.

«Дорогая мама! Мне очень хочется подать тебе весточку, поэтому пишу тебе, не откладывая. Но мне стало горько, когда я узнала, что ты прибегаешь ко всяким ухищрениям и ко лжи…»

Г-жа Эпсен заплакала.

«…что ты несправедливо винишь людей, которые не сделали нам ничего, кроме добра. Этим ты ставишь меня в такое положение, что я не могу тебе сообщить, куда именно привело меня служение господу, и выразить тебе чувства дочери, любящей тебя во Христе. Элина Эпсен».

Помолчав, Раверан задумчиво сказал:

— Психоз на религиозной почве… Это по части доктора Бушро…

Психоз, Бушро — эти слова не имеют для матери никакого смысла, но она твердо знает, что, если бы ее дорогую дочку не опоили какими-то снадобьями, она никогда не написала бы ей такого письма. Заметив на лице адвоката недоверчивую улыбку, она опять пошарила в карманах и вынула оттуда бумажку, исписанную химическими формулами и названиями алкалоидов — иоксианин, атропин, стрихнин; на листке стояла печать одной из лучших парижских аптек. После отъезда Элины она обнаружила в одном из ящиков ее комода коробочку с пилюлями и пузырек с экстрактом беладонны и чилибухи — дурманящими, наркотическими средствами, небольшой дозы которых достаточно, чтобы помутить сознание, а то и вовсе лишить человека разума.