Старушка знала точно, в котором часу отец отправляется в контору, когда служанка уходит за покупками, в какие дни появляется человек с корзиной. Особенно ее интересовала девочка, худенькая, с тонкими ножками, которая на улице робко прижималась к няне и в своей коротенькой юбчонке перепрыгивала через лужи. Бабушка считала, что служанка — злая, нерадивая женщина, даже не умеет прилично одеть малютку. Старушка подробно рассмотрела два траурных платьица с выпущенным подолом, стоптанные башмачки с покосившимися каблуками и часто ворчала про себя:

«Где ж это видано? Ведь они искалечат ребенка… Неужели так трудно отдать сапожнику подбить каблуки?»

# Во время дождя бабушка беспокоилась, взяла ли няня дождевой плащ для малютки, почему они так долго не возвращаются, и радовалась, когда наконец на углу их улицы и бульвара Сен-Мишель, между стаями голубей, на краю тротуара, появлялась служанка в беррийском чепце, крепко держа за руки своих питомцев.

— Да идите же!.. Переход свободен, — невольно шептала бабушка, видя, что эта деревенщина, боясь экипажей, не решается перейти улицу, и делала им знаки в окно.

На г-жу Эпсен, более сентиментальную и романтичную, особое впечатление производили прекрасные манеры нового жильца и черный креп на его шляпе — вероятно, траур по жене, ибо хозяйки дома никто никогда не видел. Обе женщины готовы были целыми вечерами вести разговоры о новых соседях.

Элина, бегавшая весь день по урокам, гораздо меньше интересовалась жизнью семьи Лори, но ей было жалко бедных сироток, оставшихся без матери в огромном Париже, и при встрече она всегда улыбалась им, пыталась даже вступить в разговор, несмотря на угрюмое молчание нелюдимой беррийки. В канун Рождества, в датский Juleaften, который в семье Эпсен неизменно праздновали по старым обычаям, Элина сошла вниз и пригласила детей Лори поиграть с соседскими ребятами, отведать датской risengroed и полакомиться сластями, висевшими на ветках елки среди зажженных восковых свечей и цветных фонариков.

Представьте себе, как были огорчены бедные малыши, прятавшиеся за широкой спиной Сильваниры, когда служанка, загородив собою дверь, заявила, что дети никуда не выходят, что барин запретил это строго-настрого. Как грустно им было весь вечер слышать у себя над головой звуки фортепьяно, пение, радостные крики и топот детских ножек вокруг рождественской елки!

На этот раз даже сам Лори нашел, что Сильванира поступила чересчур сурово, и на следующий день, в праздник Рождества, велев принарядить детей, поднялся вместе с ними к соседкам в верхнюю квартиру.

Все семейство Эпсен было дома. Церемонные манеры бывшего супрефекта, чинные поклоны мальчика и его сестренки вначале слегка смутили простодушных женщин. Но маленькая Фанни была так мила, что натянутость первых минут вскоре рассеялась. Девочка искренне радовалась, что может увидеть вблизи красивую молодую даму, которая ласково улыбалась им при встрече, и старушку, постоянно смотревшую на них из окна. Элина посадила девчурку на колени и, засовывая ей в кармашки вчерашние сласти, принялась расспрашивать:

— Уже семь лет?.. Совсем большая девочка!.. Верно, ходишь в школу?

— Нет, мадемуазель, пока еще нет, — живо вмешался отец, словно опасаясь, что малютка не сумеет ответить.

Он объяснил, что у дочки хрупкое здоровье и ей еще рано учиться. Вот мальчик — настоящий крепыш, он прямо создан для своей будущей профессии.

— А кем он будет? — спросила г-жа Эпсен.

— Моряком… В шестнадцать лет он поступит в морское училище, — бодро ответил г-н Лори, хлопнув по плечу сына, который, ссутулившись, ерзал на стуле.