Престарелому смотрителю замка за всю его жизнь ничто не было так тяжело, как этот час и это приказание! Но он должен был повиноваться. Его обязанность была для него превыше всего. Он принес бы ей в жертву и Долорес, свое единственное дитя! Но его сердце обливалось кровью при мысли, что Олимпио, государственный изменник, был его пленником, этот мужественный, прекрасный, сильный Олимпио, который мог бы быть одним из первых офицеров королевского войска, а теперь должен был пасть от руки палача.

Кортино ходил молчаливым и сгорбленным. Он не говорил ни одного нежного слова ни своей дочери, заплаканных глаз которой не хотел видеть, ни Олимпио — тот казался суровым и холодным. Только что позволяли ему его обязанности, то он исполнял по отношению к пленнику, и более ничего.

Когда Кортино услышал приговор суда, о котором знал раньше, что Олимпио на следующий день должен быть публично казнен на площади, то, конечно, он должен был крепко стиснуть зубы, чтобы остаться господином своей скорби. Он совсем не спускался в свой нижний этаж. Долорес услышала ужасное известие от старой Энсины. Казалось, что он боялся за состояние своей дочери и не мог быть к ней суровым, так как ведь все на следующий день должно было кончиться.

Смотрителю замка принесли вино, которое пленнику полагалось в последний вечер. Старый Кортино получил все для последней трапезы преступника и должен был быстро выйти из караульни гвардии, которая была над его жилищем, в пустой коридор, чтобы никто не видел, что силы ему вдруг теперь отказали. Но он подавил свое смущение и постарался опять сделаться жестоким при мысли, что тот, к кому он теперь должен идти, был карлист, государственный изменник!

Итак, держа в одной руке вино, в другой ключи и свой фонарь, начал спускаться он по ступенькам, которые вели к подвалу замка, что находился глубоко под часовней во флигеле, в котором помещались караульная гвардия и его жилище. Старик должен был спуститься, пройти через многочисленные низкие повороты и затем опять идти по старой каменной лестнице, которая вела к тюремным камерам замка.

Скверный, удушливый, гнилой воздух переполнял эти глубокие подвалы, в которых ходы со сводами жутко освещались красноватым, мерцающим светом его фонаря. Здесь внизу была постоянная ночь, только в продолжение дня через маленькие, обнесенные решетками окна проникал скудный свет в камеры, тогда как в проходах царил вечный мрак.

Смотритель подошел к одной из низких железных дверей, находившихся по обе стороны коридора. Он выбрал из своей связки ключ и отпер тяжелую, маленькую дверь, послышался отвратительный, пронзительный звук. Кортино вошел в камеру Олимпио, узкую и низкую, в ней было совсем темно, так как уже наступила ночь. Жалкая кровать, стол с черным распятием и один стул — вот все, что заключала в себе камера, в которую проник свет фонаря.

Олимпио сидел на своей кровати и казался углубленным в свои мысли. Теперь он очнулся. По нему было видно, что он не был угнетен своим заключением, он и теперь еще был сильным и прекрасным юношей, которого боялись враги и которого любили друзья.

Конечно, перед его глазами могла бы предстать другая картина. Олимпио видел в своих грезах, как это часто случалось в последние дни, прекрасный образ графини Евгении, который произвел на него глубокое впечатление и незаметно вытеснил из сердца милую, прелестную Долорес. Казалось, что он только и думал о той, которую недавно носил на своих руках. Теперь же он видел перед собой старого, серьезного смотрителя замка.

Старик опустил фонарь на пол и приблизился к столу, чтобы поставить на него принесенное им вино рядом с кружкой для воды и хлебом. Олимпио наблюдал за каждым движением смотрителя.

— Как, Кортино, — сказал он, поднявшись, — что это значит? Вы приносите мне вино? Так действительно правда, что приближается мой последний час?

— Это так, благородный господин, приготовьтесь и откажите вашу душу Матери Божьей — перед утром прочтут вам приговор, что вам за государственную измену топором отрубят голову.