В то время как Изяслав заботился лишь о том, чтобы вернуть себе киевский стол, для чего привел с собой полки польского князя Болеслава, Святослав в одиночестве с малой дружиной разбил возле Сновска двенадцать тысяч половцев и стал славен в земле своей. Всеволод, хотя при жизни Ярослава считался умнейшим из сыновей и был любимейшим чадом великого князя, теперь никак не мог найти себе места, ведь уже и сын его, Мономах, становился славнее собственного отца; жизнь Всеволода нарушилась после смерти первой жены, он метался туда и сюда, бегал из волости в волость, нигде не мог нагреть места, бросался то к Изяславу, то к Святославу, но старший брат сам, может, и был, как про то говорит летописец, добрым человеком, но сыновей имел злых, в особенности же старший Мстислав не любил никого и ничего на свете, а тем самым не любил и своего высокоученого стрыя. Святослав же, выказывая, когда нужно, храбрость, сумел-таки подговорить Всеволода против Изяслава; младшие братья пошли на Киев, стали сначала в Берестове, а когда Изяслав оставил стольный город, Святослав перешел в Киев, а Всеволоду отдал Чернигов.

Во время этих метаний родила новая княгиня Всеволоду сына Ростислава и дочь, которая была названа по-гречески Евпраксия, что означало:

"Счастливая".

Дружинник Всеволод Жур, хотя и с некоторым промедлением, все-таки сумел улучить минуту и вывезти из надднепрянской пущи ту огнеокую девушку, которую заприметил, когда искал жену для своего князя. Девушке той податься было некуда, она сидела в глухом лесничестве и ждала, пробьется ль кто-нибудь сквозь пущу, чтобы умыкнуть ее для жизни в широком мире. Жур пробился однажды, увидел, влюбился, поцеловал, велел ждать, потом пробился еще раз, посадил на коня – и вот уже гибкая чернявая лесовичка стала Журиной, и вот уже родила дружиннику сына, которого назвали, чтоб не ломать особо голову, Журилом.

И то ли заприметил слишком красивую жену дружинника неравнодушный к красоте высокоумный князь Всеволод и пожелал иметь ее всегда перед глазами, то ли свежеиспеченная княгиня Анна обленилась за эти три года настолько, что начисто забыла о своем происхождении, о своем веселом отце Ясене, обычаях своих предков, забыла и о выкормленном ею первенце, сыне своем Ростиславе, – как бы там ни было, но только случилось, что Журину взяли в княжеский бабинец кормилицей к маленькой Евпраксии, и вот маленькая княжна, подрастая, будет называть Журилу "братиком", как и старшего княжича Ростислава, а простую дружинницкую жену Журину – "мамой", в то время как свою подлинную мать Анну – "княгиней". Ибо не та мать, что родила, а та, что выкормила.

ЧЕБЕРЯЙЧИКИ

Все дальше и дальше едет Евпраксия, направляясь в какую-то неизведанную даль и оставляя все знакомое до всхлипа в горле, оставляя свое детство, самое себя. А что же тогда она везет?! И кто возле нее и что впереди?

Генрих Штаденский, названый муж, далекий и пока неведомый, прислал, кроме исповедника, который должен быть также и за толмача, еще небольшой отряд из шести воинов и седьмого воеводы, высокого, вельми спесивого, хотя и привлекательного лицом, Рудигера. Краснорожие саксонцы наливались пивом по самые брови – они так и липли к телегам с бочками, пили и чавкали от самого Киева без передыху, чавкали даже во сне, кряхтели от удовольствия, не могли нахвалиться киевским пшеничным пивом, да еще не простым, а княжеским, ибо ясно же – коли везешь княжну, то и пиво получаешь соответственное. Рудигер, совсем молодой, возможно, даже стеснительный где-то там в глубинах души, внешне старался никак не отстать от кнехтов, точно так же упиваясь пивом до рези в пузыре, что-то кричал самодовольно, безмерно важничая.

Киевские дружинники, числом восемь, данные Евпраксии для сопровождения в далекую Саксонию, то и дело посмеивались над перепившимися саксонцами и лукаво напевали:

Намекалось здесь на того графа, который вынюхал в дальней дали красивое дитя Всеволода – дитя сравнивалось с яблоком, а граф, за отсутствием в песне настоящего ершистого слова, назван был по привычке воеводой.