В одном из таких лесов, где-то за Рейном, и очутился Михаил Скиба на десятый день своих скитаний по Германии. В ту ночь, выбравшись с эсэсовского стрельбища Ванн, он решил вернуться к Рейну, переправиться через реку и идти на запад, во Францию. Его будут искать по дороге на восток— в этом он был уверен. Ведь он указал направление, появившись после побега с баржи за десяток километров на восток от Рейна. А пока будут прочесывать дороги, ведущие на восток, он доберется до Люксембурга, а может быть, до Франции и где-нибудь наткнется на партизанский отряд.

Левый берег Рейна южнее Кельна, где Михаил переправился через реку, оказался совсем непохожим на правый. Волнистая равнина. Лишь кое-где разбросаны островки леса, спрятаться в которых почти нет возможности. Зато Михаил «пасся» здесь на огородах и полях, наполняя желудок всем, что росло в низине: сладким горохом, земляникой, молодым ячменным зерном. Шел он ночами, в днем лежал в укрытиях.

Когда добрался до, настоящего леса, решил идти и днем, Михаил спешил: боялся, что голод свалит его с ног.

Настал двенадцатый день его скитаний. В это утро Михаил пожевал каких-то кореньев, выкопанных в лесу, и пошел вперед, почти не остерегаясь, лишь время от времени определяя направление по мху на деревьях. Он шел точно на запад, не зная, какие города и какие реки лежат на его пути. Добытое в доте оружие придавало ему уверенность и вместе с тем отбирало последние силы. Автоматы оттягивали шею, от тяжелых магазинов на поясе немели ноги. Можно было бы бросить автомат, но Михаил не решался этого сделать: ему казалось, что в трудную минуту один из автоматов обязательно откажет.

Если бы Михаил мог взглянуть на себя со стороны, он увидел бы довольно смешную фигуру. Старые, перекрашенные в зеленый цвет немецкая пилотка и френч с клеймом «SO» . Новенькие солдатские штаны с еле заметными следами отглаженного рубчика, помятые и грязные. Неуклюжие красные сапожищи с короткими широкими голенищами. И два вороненых автомата, висящих на груди, как вериги подвижника.

Человек идет один среди тишины и покоя, только потрескивают под его ногами сухие ветки и насвистывают на деревьях птицы свою извечную простенькую песенку.

Но разве до птичьих песен тебе и до этой торжественной красоты древнего леса, если ты вконец обессилен, если все на свете сосредоточено для тебя сейчас в одном: не упасть, удержаться на ногах, идти вперед?

Михаил пробирался сквозь поросль, за которой — он это заметил еще издалека — начинался свободный, светлый от солнца дубовый лесок, но у самого края зарослей его остановил мощный лесной завал. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять трагедию, разыгравшуюся здесь во время бури. Огромный вековой дуб, некогда одиноко поднимавший над лесом круглую кудрявую шапку, приговоренный временем, подточенный дуплом под самое корневище, был сломан бурей и упал прямо на своих молодых соседей, которые прятались под ним от холодных ветров. Дуб не клонился, не трещал, не скрипел — смело встретил шквал, налетевший издалека, встретил так же, как встречал уже тысячи шальных вихрей за свою долгую жизнь. Но слишком много сил растратил он на те твердые листья, что шумели на его черных ветвях и мертвым слоем лежали на земле, истлевая, превращаясь в прах. Слишком щедро родил он твердые круглые желуди, сеял их, создавая этот лес. Не осталось сил у старого дуба, чтобы выстоять против ветра, и подломился он у самой земли и упал, тяжко вздохнув. Гул пошел по земле. Содрогнулась она до самых глубин, потрясенная смертью. А падал дуб не один: он скосил десятки деревьев — молодых, еще не окрепших дубков, гибких белокорых берез и колючих стройных сосен. И они полегли рядом с дубом, покорные и несчастные.

Даже мертвый, дуб поражал своей силой и величием. Его толстенный дуплистый ствол лежал среди повергнутых ниц деревьев, как гранитная гора, и звери должны были обходить его, птицы облетали стороной, воды не текли под него, потому что он был тяжелый как камень.