— К сожалению, я не читал Конрада.

— Прочтите, милый господин Лобке, непременно прочтите. Я понимаю: прежде вы не могли брать в руки его книги, ведь Конрад — поляк по происхождению, а поляки, согласно нюрнбергским законам, принадлежат к низшей расе...

— Не вспоминайте, прошу вас, тех ужасных времен...

— Я пошутил, господин Лобке, я только пошутил! Ведь я знаю, с какой святой миссией пребывали вы в пещере львиной все эти страшные годы.

— А разве нынче мы не пребываем в такой же точно пещере? Алианты обращаются с нами как завоеватели, и только. До сих пор не аннулировано запрещение деятельности политических партий.

— Но мы добьемся устранения этого запрета. И у нас будет самая могущественная в Германии партия! Разве не для этого едем мы сегодня к господину епископу?

Лобке кивнул на шофера-американца: не понимает ли он по-немецки? Бургомистр с видом заговорщика усмехнулся. И доктор Лобке усмехнулся в свой черед. Ему стало смешно от наивности этого семидесятилетнего старика. Он хочет основать новую немецкую партию! Жди, пока алианты устранят запрещение. А того он не знает, что немецкая партия существует, существует подпольно, всегда будет существовать партия национал-социалистов, основанная Адольфом Гитлером. И он, доктор Лобке,— один из ее спасителей. Он — в пещере львиной. Был и есть. Меняются правительства, партии, а он, доктор Лобке, остается, как остаются подобные ему вернейшие из верных. Пещера львиная!

Машина уже кружила по шоссе, ведущему в монастырь. Доктор Лобке оглянулся, увидел внизу черепичные кровли Зигбурга, зеленые леса и глиняно-желтые горы. Поморщился. Жухлая краска глины не соответствовала его нынешнему настроению. Глина всегда ассоциировалась у него с могилой, со смертью, а он не собирался еще умирать... Он будет жить и выпускать во все стороны, как вестфальский дуб, мощную поросль!

К епископу он не пошел. Сослался на то, что нужно проведать знакомых отцов францисканцев, намекнул, что обер-бургомистру одному сподручнее вести беседу с епископом, беседу, касающуюся будущей партии. Вообще беседы «в четыре глаза» — наилучшие. Ему предстоял разговор «в шесть глаз» — он и еще двое...

Когда он увидел бригаденфюрера СС Гаммельштирна в коричневой рясе, опоясанной веревкой, и тонкошеего Финка с тонзурой, он не смог совладать с собой и расхохотался. Самый глупый, самый тупой сержант военной полиции и тот сразу догадается, что это не монахи, а переодетые контрабандисты, если уж не эсэсовцы!

— Не вижу ничего смешного в нашем положении...— хмуро произнес Гаммелыитирн.— Вы привезли нам что-нибудь утешительное, доктор?

— Только то, что Лаша, то есть Либиха, посадили на самолет и отправили в Соединенные Штаты.

— Туда ему и дорога!

— Хотелось бы напомнить вам, Гаммельштирн, что мы не имеем права разбрасываться людьми, представляющими ценность для немецкой нации. За то, что вы не уберегли Либиха, вам в свое время придется ответить.

— На том свете, очевидно?

— Бросьте неуместную иронию. Можете применять ее в другом месте.

— Не на союзническом ли трибунале?

— Ну, хватит! Я привез вам пароль и документы.

— Пароль? Для кого? Для американцев?

— Вы проберетесь в Тироль,— игнорируя его вопрос, продолжал Лобке,— в Аусзеерланд. В Бадаусзее отыщете директора школы-пансионата доктора Гйотля — он же Хаген — и скажете ему одно слово — «эдельвейс».

— Этого слова будет вполне достаточно, чтобы сразу же очутиться за решеткой,— пробормотал Гаммелынтирн.— Всему миру известно, что эдельвейс — любимый цветок нашего фюрера.

— Что вы еще можете добавить? — сощурясь, спросил доктор Лобке.