|
В тридцать девятом году пан майор поскорей перебежал границу, а пан подхорунжий стал действовать так, что даже попал на страницы истории. История эта звучала так: «Осенью тридцать девятого года генерал удрал, майор удрал, капитан удрал, поручик удрал, подпоручик удрал, остался один лишь подхорунжий, который скомандовал: «Шашки наголо!» — и повел жолнеров на немецкие танки». Потом майор примерял французские и английские мундиры, а подхорунжий в это время боролся с оккупантами в рядах Союза борьбы молодых. Разница между ними была даже сейчас. Пан Дулькевич врал гестаповцам. Казик не говорил ничего. Зато били их одинаково: из Казика хотели таким способом вытянуть какие-то ценные признания, а пану Дулькевичу просто не верили.
Из Моабита их повезли ночью в концлагерь Заксенхаузен, откуда никто не выходил живым. Везли в большой грузовой машине «опель-блитц». Узников было много, часовых только двое в кузове и еще двое в кабине рядом с шофером. Можно было сбежать. Казик предложил товарищам по несчастью броситься на часовых, связать их, отобрать оружие и разбежаться. Он обмотал себе и пану Дулькевичу локти и колени тряпьем — тем, что оста-лось от его одежды после пыток,— и толкнул товарища за борт. Сам упал рядом с майором и помог ему подняться. Товарный поезд привез их в Хаген. Здесь пан Дулькевич, который на свободе сразу же воспрянул духом, убедил Казика не возвращаться в Польшу, а идти во Францию, куда было значительно ближе. Шли ночами, днем отсиживались в лесах. Кормились тем, что удавалось добыть в подвалах крестьянских домов. В пути Казик ухитрился стащить оружие у двух задремавших полицейских, и вооружение беглецов пополнилось двумя воронеными парабеллумами. Тяжелую винтовку пришлось оставить в лесу. Потом Казик достал где-то гражданскую одежду. Два друга были похожи сейчас на самых настоящих немцев. Пан Дулькевич, который спешил во Францию, намеревался идти и днем, но Казик сумел осторожно отвести его мысли от этой затеи. Вообще же он во всем слушался пана Дулькевича,— что ни говори, пан все-таки был майором Войска Польского, да и по возрасту годился подхорунжему в отцы. Войдя в домик на лесной поляне, они забыли об опасности. Стряхнули с себя осторожность, как пыль далеких дорог. Они были счастливы от возможности посидеть спокойно в четырех стенах, протянуть ноги, посмотреть на огонь в печи, послушать тишину за окнами. В гостиной горел камин. Должно быть, здесь и жарил хозяин перед их приходом ветчину с капустой, что красовалась сейчас посредине просторного стола, рассчитанного по крайней мере на двенадцать человек. Однако около сковороды лежала одна вилка, на тарелочке был один кусочек хлеба, к столу был придвинут один стул, хотя еще несколько стульев и дешевых кресел с грубой обивкой теснились у голых, некрашеных стен. Не было здесь ни птичьих чучел, ни оленьих рогов — никаких охотничьих трофеев. Хозяин молча подвинул к столу еще два стула и указал на них рукой. Казик и пан Дулькевич, все еще сжимая пистолеты, сели. Немец вышел из комнаты. — Сейчас приведет сюда целую банду,— прошептал Казик. Пан Дулькевич тоже был уверен в этом, но так легко согласиться с подхорунжим не мог. — Стыдитесь,— сказал он,— вы почти офицер Войска Польского и боитесь! — Ах, где оно, то войско...— вздохнул Казик. Однако хозяин вернулся один. Он принес солидный кусок бекона, большой каравай хлеба, вилки и ножи. Порезал бекон на ту же сковороду, проворно поджарил его на огне, отхватил несколько ломтей хлеба и хриплым голосом спросил: — Шнапс? Ром? Ликер? У пана Дулькевича заблестели глаза. — Ром,— забыв о своих страхах, поспешно проговорил он.— Ром и ликер! Можно и шнапс. Пся кошчь, люблю разноцветные напитки! Казик что было силы толкнул пана Дулькевича под столом. |
