|
А теперь скажите, вы знаете, кто вы такой? Я не знал, но я рассказал Шлику то, что, на мой взгляд, он хотел от меня услышать: преуспевающий художник становится буйнопомешанным, считает себя неудачником, и по мере того, как мы говорили, все это вдруг приобрело большой смысл. «Какую же странную фантазию я состряпал, — размышлял я. — Вообразил себя жалким неудачником вместо того преуспевающего художника, каковым, очевидно, являлся». Мне стало так спокойно, как уже давно не было. Несомненно, мне давали какой-то препарат, и он оказывал свое действие. Ну а этот имплантат? Что ж, я не сомневался, что этому тоже найдется какое-то объяснение, некая необходимая медицинская процедура, выскользнувшая у меня из памяти. В последнее время я был сам не свой, так что, вероятно, я забыл о том, что мне сделали эту операцию. Право, волноваться не о чем. Убедившись в том, что я совершенно спокоен, Шлик снял ремни. Какой он милый собеседник, этот доктор Шлик. Наконец он ушел. Я пообедал, принял какую-то таблетку и немного вздремнул, затем пришла медсестра, вколола мне в руку местный наркоз, повозилась со скальпелем и ушла. Я спросил, можно ли взглянуть на то, что она из меня извлекла, но она меня не поняла, а может быть, это было запрещено. Через некоторое время я снова заснул. Когда я проснулся, было темно, темнее, чем обычно бывает в больницах, и больничный запах исчез. Встав с кровати, я вышел из комнаты и оказался в огромном зале: высокие потолки, стены обиты гобеленами, кое-где большие живописные полотна. В тусклом желтоватом свете свечей в настенных канделябрах я вижу, что здесь есть и другие люди, стража в касках с алебардами и мужчины и женщины, все в черном, с кружевными воротниками. Никто не обращает на меня внимания. Из-за одной двери доносятся приглушенные молитвы и плач. Я открываю ее и прохожу через несколько комнат, богато убранных и ярко освещенных множеством свечей, и наконец попадаю в спальню, к смертному одру. Там я вижу женщину, которая скоро станет вдовой, дочь и зятя, и священников, и тех, кто пришел в последний раз засвидетельствовать свое почтение, а на высоком ложе лежит умирающий человек. В воздухе стоит сильный аромат гвоздичного дерева. Я встаю в ногах кровати и смотрю на осунувшееся пожелтевшее лицо, и человек открывает глаза и замечает меня. Он говорит: — Ты! Я тебя знаю. Я видел тебя в кошмарных снах, в которых мне являлся ад. Ты демон? — Нет, — говорю я, — я художник, как и ты. И ты видел во снах не ад, это было будущее. — Значит, и сейчас это тоже сон? — Возможно. Возможно, это ты снишься мне. Здесь меня больше никто не видит, однако это действительность, по крайней мере для тебя. Он закрывает глаза и качает головой. — В таком случае уходи. Я болен. — Ты умираешь, дон Диего. Это твой последний день на земле. — Тогда зачем ты меня мучаешь? Оставь меня в покое! — Тут от меня ничего не зависит, — говорю я. — Я принял одно снадобье, привезенное из Вест-Индии, и оно привело меня к тебе. Я не могу это объяснить, даже несмотря на то что в будущем мы разбираемся в таких вещах гораздо лучше, чем вы в свое время. В любом случае я здесь, и мне бы хотелось задать тебе один вопрос. Он открывает глаза и молча ждет. Я говорю: — Что сталось с твоим последним портретом Леоноры Фортунати, тем, где ты изобразил в зеркале самого себя? — Тебе известно о нем? — спрашивает он, широко раскрывая запавшие глаза. — Мне известно все, дон Диего. Мне известно, как ты ребенком побежал за продавщицей красных гвоздик и как тебя привел домой священник, как ты научился писать красками, и о твоем приезде в Мадрид, когда тебя отвергли, и как ты приехал снова и стал придворным живописцем короля, и что ты чувствовал, когда король впервые к тебе прикоснулся, твои разговоры с Рубенсом и поездки в Италию, первая и вторая, и мне известно о Леоноре, как ты написал ее портрет для маркиза де Эличе, а она научила тебя искусству любви. |
