Это удивило ее. Если стреляли не в пол и не в окна — явно не в окна, потому что все стекла были целы, — то ствол должны были направить куда-то в комнату, на уровне пояса или выше. Так куда же пошли пули? Не было видно ни поврежденной мебели, ни расщепленного дерева, ни пробитых стальных стенок в сейфах, ни отбитой штукатурки. А Дженни отлично знала, что пуля такого калибра при ударе обо что-нибудь вызывает значительные повреждения.

Если пуль не было нигде в комнате, то оставалось только одно: они должны были попасть в того человека или в тех людей, в которых целился Пол Хендерсон.

Но если бы полицейский ранил нападавшего — или даже двоих или троих — тремя выстрелами из своего служебного револьвера такого большого калибра, причем ранил так, что пули застряли в теле, а не прошли насквозь, то в комнате должны были остаться лужи крови. Но крови не было ни капли.

Озадаченная и сбитая с толку, Дженни вернулась к столу, где люминесцентная лампа на раздвижном штативе по-прежнему освещала открытый номер «Тайма». Здесь же лежал бронзовый полицейский знак, на котором стояло имя владельца: «СЕРЖАНТ ПОЛ ДЖ. ХЕНДЕРСОН». Вот здесь он и сидел, когда случилось... то, что случилось.

На этот раз уже твердо уверенная в том, что она услышит, Дженни сняла трубку стоявшего на столе телефона. Никакого гудка. Только свистящий электронный шум на линии, чем-то похожий на свист крыльев насекомых.

Как и тогда, в доме Сантини, ей показалось, что на линии она не одна.

Она бросила трубку — поспешно и очень резко.

Руки у нее дрожали.

На противоположной стене комнаты висели две доски для объявлений, около стены стояли фотокопировальное устройство, запертый сейф с оружием, полицейская радиостанция и телетайп. Дженни не знала, как пользоваться телетайпом. К тому же он молчал и казался неисправным. Но и радиостанция тоже не хотела работать. Она была явно включена, но лампочка индикатора не загоралась, динамик и микрофон не действовали. По-видимому, тот, кто убил полицейского, заодно вывел из строя телетайп и радиостанцию.

Повернувшись, чтобы выйти из «стойла», Дженни вдруг увидела, что Лизы в дверях нет. Сердце у нее упало, но тут она обнаружила, что Лиза присела рядом с телом Пола Хендерсона и внимательно разглядывает его.

Когда Дженни вышла из-за загородки, Лиза подняла голову и, показывая на сильно раздувшийся труп, сказала:

— Никогда не думала, что кожа может так растягиваться и не рваться. — Своим тоном и позой она старательно изображала хладнокровный научный интерес, отстраненность наблюдателя, наигранное равнодушие к ужасу всей этой сцены. Но глаза, мечущиеся из стороны в сторону, выдавали ее. Делая вид, будто ей все нипочем, Лиза поднялась и отвернулась от мертвого полицейского.

— Голубушка, почему ты не подождала у двери?

— Мне стало стыдно, что я такая трусиха.

— Послушай, сестричка, я же тебе говорила...

— Я хочу сказать, я действительно боюсь, что с нами что-нибудь случится здесь, в Сноуфилде. Что-нибудь очень плохое и прямо сегодня, в любую минуту. Возможно, что-то действительно ужасное. Но этого страха мне не стыдно, потому что он ведь совершенно естественный... после всего, что мы сегодня здесь увидали. А вот что я испугалась мертвого полицейского — это уже совсем по-детски.

Лиза замолчала, но и Дженни не проговорила ни слова. Девочке явно необходимо было выговориться, и она сказала еще далеко не все, что у нее накопилось.

— Он ведь мертвый. Он не может причинить мне никакого вреда. Его нечего бояться. Нельзя поддаваться иррациональным страхам. Это глупо, неправильно, и это проявление слабости. Человек должен уметь противостоять таким страхам. — Лиза говорила так, словно убеждала кого-то. — С ними можно справиться, только если противостоять им.