— Парень, ты понял, что роль палача исполнял не гальяр, а самый настоящий палач, что служит магистрату нашего Города Клинков — причём служит весьма искусно? — сказал чёрный кузнец. — И делалось это в надежде, что исполняющий роль святого сам станет святым. Потому что под малую пробоину в корпусе судна подводят пластырь много больше её самой. Неужели вы, горцы, не ведаете таких простых вещей?

— Не ведают. И небо над ними — подобие дряхлого паруса, а не тверди. Сплошь в прорехах, через которые нисходит долу битва ангелов и демонов, — наша спутница укоризненно покачала головой. — Ангелов вы, горцы, не замечаете, демонам поддаётесь. Вы сами рвёте свою защиту в лохмотья, час от часу, год от года. Ты думаешь — это благо, Михаэль?

Этого я вовсе не думал. Вот почему я нанялся в ученики к чёрному кузнецу сроком на пять лет — за харч, одежду и обувь. Я силён, у меня неплохо получается отковывать крицу тяжким молотом, выбивая из неё шлак и железистые окислы. Может быть, по отбытии личного срока я смогу вернуться за стены подмастерьем оружейника, и тогда молодая госпожа согласится выйти за меня. Мы оба к тому времени не успеем сильно постареть.

Но, скорей всего, я примкну к племени бродячих актёров. Мне нравится то, что гальяры творят в моей малой вселенной. И, говорят они, у меня для такого очень даже неплохие данные».

Оправдание смертной казни, решил было вначале Алек. Потом: индульгенция тем, кто вверг его лично в переделку. Чистый театр, право слово. Весь мир театр, и люди в нём фантоши. То бишь куклы.

Но — мир и рассказ, созданный пре-факто? В предвидении дальнейших событий? Невероятно…

Дети-провидцы. Ха. Но если в самом деле?

Кто заполняет за них и за меня поле игры, думает Алек параллельно своим вязким грёзам. Кто выставляет на переднюю линию всех королей и принцесс, слонов и пешек, минуя правила? Кто навязывает мне игры, в которые я вынужден играть, — и зачем?

Зачем выставляет и навязывает — и отчего я играю?

Сверлит черепную крышку лазерным трепаном — вскрывает черепную коробку — по окончании действа отключает соединяющие с машиной провода и иглы, закрывает потерявший своё имя мозг, как театральную сцену занавесом, музыкальную шкатулку крышкой?

Кто это делает: Ирина, Эрдэ, Гаяна, Зорь? Все вместе?

Хочет вконец свести с ума — или наставить на ум?

Бунт это, наконец, провокация или попытка исцелить?

Последнее, вдруг соображает Алексей.

Ибо лишь безумие и юродство способны восстать против основного инстинкта. Приспособленческого.

Ибо очень многое не только в содержании — в самой структуре нашего мозга предопределено другими: создаются привычные нейронные связи. Это фатально и почти непреодолимо.

«Это мысли жены в меня внедрились, — вдруг понимает Алек. — В нервах проложены и поддерживаются новые связи. Оттого я иными глазами вижу давно знакомые тексты».

— Они поистине новые, — объяснила Эрденэ во время ещё одного визита. Не о связях и текстах — о детях. Как же: хирург и лечащий психиатр одновременно. — У детей — да-да, не одной Гаяны, у Зорика тоже, — у них нет ни уважения к социальным и религиозным установлениям, ни метафизического страха. И то, и другое — своего рода маркер, выделяющий новый род человечества. Нет страха Божьего, потому что есть совершенная любовь, которая изгоняет страх. Не надо забывать, что апостол, выпевая свой знаменитый гимн Пантократору, шёл по стопам проклинаемых им же гностиков. Не им — так такими же, как он и ему подобные.

— Это слишком сложно для твоего дурня мужа. Одураченного супруга, — кривит Алекс губы.