— Слушай, негодница, — строго сказал я, — разве тебе нечего больше делать, как только объедаться да красть дорогие вещи господ? Все в городе помогают друг другу, а несчастные госпожи твои мучаются, не получая никакой помощи.

— Да никто ничего не приказывает делать, — ответило глупое создание, — а хозяйки вот уже третий день говорят такое, что и не разберешь.

— Это правда, — заметил последовавший за мною старый негр. — Распорядись хотя бы ты, благородный Нехо, и скажи нам, что надо делать… К нашему господину я и подступить не смею, до того он стал странен и страшен.

Я дал ему тогда наставление, как лечить зачумленных, прибавив, что завтра приду удостовериться, все ли исполнено, и велел проводить меня в убежище Радамеса. Если он был жив и здоров, я намеревался пристыдить его за трусость, из-за которой его близкие погибали. Старик проводил меня до каменной лестницы, ведущей в погреба.

Я спустился вниз и вошел в подвал, освещенный факелом. У стен стояли огромные сундуки и амфоры, а в углу, спиной ко мне, сидел на корточках человек и жадно выпивал содержимое стоявших пред ним нескольких фляжек.

Я подошел к нему и, осветив его своим факелом, узнал Радамеса, но страшно изменившегося: бледного, исхудалого, с диким взором, в изорванной и запачканной одежде. На мой зов он вскочил и хотел бежать, размахивая обнаженным мечом, но, не найдя выхода, завопил хриплым, сдавленным голосом:

— Чума, чума пришла сюда искать меня, но я стану защищаться.

— Да это я, Нехо, а не чума! Опомнись, Радамес, — пытался я вразумить его.

Но он, по-видимому не понимая меня, с пеною у рта повторял:

— Чума, чума!.. Пусть душит она других, пусть все околевают, лишь бы я был жив!..

И он ударял мечом направо и налево, разбивая глиняные амфоры.

«Боги наказали его безумием за бессердечность», — подумал я в ужасе и поспешил уйти, предоставив на милость богов дом Мены и его обитателей.

Возвратясь домой, я нашел своих дорогих больных все в том же состоянии: ни хуже, ни лучше. Они по-прежнему стонали и метались на постелях.

— Не огорчайся, Нехо, — сказала Хэнаис, — иначе и быть не может. Только через три дня им станет лучше — так сказал Пинехас, а его слова всегда верны, так как он великий ученый.

Заметивши мой усталый вид, она прибавила:

— Ты изнурен, ступай же в соседнюю комнату, я велела приготовить тебе еды. Иди, выпей, покушай и отдохни. Я буду ухаживать за всеми и не нуждаюсь в твоей помощи.

— Благодарю тебя, добрая Хэнаис, за то, что ты позаботилась обо мне, — сказал я, сжимая ее ручку в своих руках. — Но пойдем и поужинаем вместе. Я так одинок теперь, что еда не войдет мне в горло.

— Хорошо, — ответила она после минутного колебания. — Я должна заботиться и о тебе. Пинехас говорит, что когда человек видит страдания своих близких, то душа его болеет.

Она пошла со мной в соседнюю комнату, усадила меня за стол и, наполнив чашу вином, подала мне ее с улыбкой.

Я чувствовал необыкновенную симпатию к этой милой девушке, каждый жест, каждое слово которой были полны какой-то совершенно особенной прелести и невинной простоты.

Уступив моим просьбам, она села со мной рядом и принялась угощать, выбирая для меня лучшие куски. Поев с аппетитом, я исполнил настоятельный совет Хэнаис и пошел спать.

Прошло несколько дней без новых событий. Сестре моей стало лучше, но состояние родителей и большинства слуг все еще было ужасно. Временами я совсем падал духом, но Хэнаис постоянно ободряла меня и старалась поддержать мое мужество.

— Что же тебе нужно? — говорила она, улыбаясь.