Он остановился, задыхаясь от ярости. Виночерпий робко поднес ему чашу с вином.

Мернефта схватил ее, но, вместо того чтобы поднести к губам, бросил ее в лицо Мезу, крикнув диким, неузнаваемым голосом:

— А теперь вон отсюда, проклятый!..

Еврей с пылающим лицом слушал речь фараона. Кубок упал на пол и со звоном покатился по мраморным плитам. Мезу поднял его и воскликнул:

— Из этой царской чаши я буду пить вино на троне, который себе воздвигну!

Затем он быстро спрятал кубок за пазуху и скорыми шагами вышел из залы.

День прошел тяжело и беспокойно. По всем улицам расхаживали офицеры с отрядами солдат, предупреждая кровавые стычки народа с евреями, колонны которых направлялись во все городские ворота.

Каждое израильское колено под предводительством старейшины и подчиненных ему начальников выступало в стройном порядке, забирая все свое имущество. При виде бесчисленного количества скота и всех богатств, увозимых евреями, сердце мое разрывалось от гнева.

На террасе самой высокой башни дворца стоял Мернефта, окруженный безмолвною свитою, и угрюмым взором глядел на шумное шествие многих тысяч людей, его недавних слуг и работников.

Уже поздно вечером вернулся я домой, разбитый усталостью. Как бы то ни было, а мне невольно стало легче на душе при мысли, что наступил конец всем этим тревогам и что теперь не надо страшиться какого-нибудь неожиданного бедствия. Но при мысли, что такие знатные египтяне, как Радамес и Сетнехт, принимали участие в гнусном заговоре, я с бешенством сжимал кулаки. Дорого бы я дал, чтобы вывести на чистую воду подлых изменников, но в настоящий момент это было невозможно из-за недостатка доказательств. Фараон очень любил Радамеса, и, кроме того, в роковую ночь весь Египет спал мертвым сном, и никто не мог подкрепить своим свидетельством то, что видели одни мои глаза. Но я дал себе клятву тщательно следить за всеми действиями двух негодяев и при первом удобном случае сорвать с них маску без всякого милосердия.

В доме у нас никто еще не спал. Отец с помощью старшего управляющего выбирал новых служащих на должности, занимавшиеся прежде евреями. Мать и Ильзирис горько оплакивали смерть Хама, им вторила Акка, осыпая проклятиями Мезу, Лию и все племя Израиля. Только одна Хэнаис, услужливая как всегда, давала нюхать освежительную эссенцию матери и сестре. Желая поговорить немного с Хэнаис, я вышел на галерею, сделав ей знак последовать за мною.

— Ну, — сказал я ей, когда мы остались одни, — расскажи мне, что происходило здесь в то время, когда я был на службе. Не подавал ли Хам признаков жизни?

— Нет, он был уже мертв, и отчаяние матери твоей и Ильзирис было велико. С большим трудом удалось немного их успокоить, и отец твой приказал унести тело в залу нижнего этажа, куда завтра придут за ним бальзамировщики. Немало было хлопот и с изгоняемыми слугами-евреями: некоторые вовсе не хотели уходить, а старики Ребекка и Реубэн бросились к ногам твоего отца с просьбою их оставить, говоря, что у них нет никого близких и что они хотели бы умереть у своих добрых господ, но благородный Ментухотеп был непреклонен, и они удалились. Весь дом содрогался, но я была счастлива, потому что знала, что ты жив, Нехо, а ты для меня — всё.

И она схватила мою руку и поцеловала.

— Добрая Хэнаис, — ответил я, целуя ее, — надеюсь, что наступит день, когда я докажу тебе, насколько ценю твою привязанность.