Приимков вышел. Она вдруг подняла голову и довольно громко спросила меня:

- Что вы теперь намерены сделать?

Я смутился и торопливо, глухим голосом, отвечал, что намерен исполнить долг честного человека - удалиться, "потому что, - прибавил я, - я вас люблю, Вера Николаевна, вы, вероятно, давно это заметили". Она опять наклонилась к канве и задумалась.

- Я должна переговорить с вами, - промолвила она, - приходите сегодня вечером после чаю в наш домик... знаете, где вы читали "Фауста".

Она сказала это так внятно, что я и теперь не постигаю, каким образом Приимков, который в это самое мгновенье входил в комнату, не слыхал ничего. Тихо, томительно тихо прошел этот день. Вера иногда озиралась с таким выражением, как будто спрашивала себя: не во сне ли она? И в то же время на лице ее была написана решимость. А я... я не мог прийти в себя. Вера меня любит! Эти слова беспрестанно вращались в моем уме; но я не понимал их, - ни себя не понимал я, ни ее. Я не верил такому неожиданному, такому потрясающему счастию; с усилием припоминал прошедшее и тоже глядел, говорил, как во сне...

После чаю, когда я уже начинал думать о том, как бы незаметно выскользнуть из дома, она сама вдруг объявила, что хочет идти гулять, и предложила мне проводить ее. Я встал, взял шляпу и побрел за ней. Я не смел заговорить, я едва дышал, я ждал ее первого слова, ждал объяснений; но она молчала. Молча дошли мы до китайского домика, молча вошли в него, и тут - я до сих пор не знаю, не могу понять, как это сделалось - мы внезапно очутились в объятиях друг друга. Какая-то невидимая сила бросила меня к ней, ее - ко мне. При потухающем свете дня ее лицо, с закинутыми назад кудрями, мгновенно озарилось улыбкой самозабвения и неги, и наши губы слились ? поцелуй...

Этот поцелуй был первым и последним.

Вера вдруг вырвалась из рук моих и, с выражением ужаса в расширенных глазах, отшатнулась назад...

- Оглянитесь, - сказала она мне дрожащим голосом, - вы ничего не видите? Я быстро обернулся.

- Ничего. А вы разве что-нибудь видите?

- Теперь не вижу, а видела. Она глубоко и редко дышала.

- Кого? что?

- Мою мать, - медленно проговорила она и затрепетала вся.

Я тоже вздрогнул, словно холодом меня обдало. Мне вдруг стало жутко, как преступнику. Да разве я не был преступником в это мгновенье?

- Полноте! - начал я, - что вы это? Скажите мне лучше...

- Нет, ради бога, нет! - перебила она и схватила себя за голову. - Это сумасшествие... Я с ума схожу... Этим шутить нельзя - это смерть... Прощайте...

Я протянул к ней руки.

- Остановитесь, ради бога, на мгновение, - воскликнул я с невольным порывом. Я не знал, что говорил, и едва держался на ногах. - Ради бога... ведь это жестоко.

Она взглянула на меня.

- Завтра, завтра вечером, - проговорила она, - не сегодня, прошу вас... уезжайте сегодня... завтра вечером приходите к калитке сада, возле озера. Я там буду, я приду... я клянусь тебе, что приду, - прибавила она с увлечением, и глаза ее блеснули, - кто бы ни останавливал меня, клянусь! Я все скажу тебе, только пусти меня сегодня.

И, прежде чем я мог промолвить слово, она исчезла.

Потрясенный до основания, я остался на месте. Голова моя кружилась. Сквозь безумную радость, наполнявшую все мое существо, прокрадывалось тоскливое чувство... Я оглянулся. Страшна мне показалась глухая сырая комната, в которой я стоял, с ее низким сводом и темными стенами.

Я вышел вон и направился тяжелыми шагами к дому. Вера дожидалась меня на террасе; она вошла в дом, как только я приблизился, и тотчас же удалилась к себе в спальню.

Я уехал.

Как я провел ночь и следующий день до вечера - этого передать нельзя.