|
Только Фортуна может освободить его. Цезарю исполнилось семнадцать лет. До восемнадцати осталось семь месяцев. Но выглядел он старше и держался как консул, который побывал также и цензором. Высокий рост и стройная мускулистая фигура весьма способствовали этому. Прошло уже два с половиной года с тех пор, как умер его отец, а это означало, что Цезарь очень рано стал главой семьи, pater families, и теперь он к этому относился совершенно естественно. Юношеская красота не исчезла, она стала более мужественной. Его нос – хвала всем богам! – удлинился и приобрел форму настоящего, крупного римского носа. Этот носище спас Цезаря от той сладенькой миловидности, которая была бы большим бременем для человека, страстно желавшего стать настоящим мужчиной, римлянином – солдатом, государственным деятелем, любимцем женщин, которого нельзя даже заподозрить в пристрастии к существам своего же пола. Члены его семьи собрались в приемной комнате, одетые для долгой прогулки на холоде. Все, кроме его жены Цинниллы. Одиннадцатилетняя, она не считалась достаточно взрослой, чтобы посещать редкие собрания всего рода. Однако она пришла – маленькая смуглянка. Когда вошел Цезарь, ее темно-лиловые глазки, как всегда, устремились к нему. Он обожал ее. Цезарь подошел, поднял ее на руки, поцеловал мягкие розовые щечки, зажмурив глаза, чтобы вдохнуть благоухающий запах ребенка, которого мать содержит в чистоте и умасливает благовониями. – Тебя бросают дома? – спросил он, снова целуя ее в щеку. – Придет день – и я буду большая, – сказала она, показывая ямочки в обворожительной улыбке. – Конечно, ты вырастешь! И тогда ты будешь более важной, чем мама, потому что сделаешься хозяйкой дома. Цезарь опустил ее на пол, погладил по густым, вьющимся черным волосам и подмигнул Аврелии. – Я не буду хозяйкой этого дома, – с серьезным видом возразила Циннилла. – Я буду фламиникой и хозяйкой Государственного дома. – И правда, – не задумываясь, согласился Цезарь. – И как это я забыл? Он вышел на улицу, в снег, прошел мимо магазинов, расположенных внизу многоквартирного дома Аврелии, к закругленному углу этого большого треугольного здания. Здесь находилось что-то вроде таверны, но это была не таверна. Здесь собиралось братство перекрестка, нечто среднее между религиозным братством и бандитской шайкой вымогателей. Официальным их занятием было наблюдать за состоянием похожего на башню алтаря Ларам и большого фонтана, который сейчас лениво струился среди нагромождения прозрачных голубых сосулек – такая холодная стояла зима. Луций Декумий, глава братства, находился в своей резиденции и сидел за столом в темном левом углу огромной чистой комнаты. Уже поседевший, но с лицом по-прежнему гладким, он недавно принял в братство обоих своих сыновей и теперь знакомил их с разнообразной деятельностью братства. Сыновья сидели по обе стороны от отца, как два льва, которые всегда стоят по бокам Великой Матери, – серьезные, смуглые, с густыми шевелюрами и светло- карими глазами. Луций Декумий отнюдь не был похож на Великую Мать – маленький, худощавый, незаметный. Его сыновья, напротив, удались в мать, крупную кельтскую женщину. Если не знать Луция Декумия, по одной его внешности ни за что не определить, что это храбрый, болезненно утонченный, аморальный и очень умный человек. Трое Декумиев обрадовались, когда вошел Цезарь, но поднялся только один Луций Декумий. Пробираясь между столами и скамейками, он приблизился к Цезарю, поднялся на цыпочки и поцеловал молодого человека в губы с большим чувством, чем целовал сыновей. |
