— Что делать, владыка. Всевышний призывает не когда тебе хочется, а когда он сам решит.

   — Это верно, сын мой, всё в руце Божьей, — отвечал Никон, — смахивая вдруг явившуюся на щеке слезу. — Но он будет судиться со мной в страшное пришествие Христово, ибо не было мира меж нами. Не было.

   — Но ты, владыка, должен простить его как истый христианин, — подступился Лопухин к главному. — И простить письменно, дав прощальную грамоту.

   — Подражая учителю своему Христу, повелевшему оставлять грехи ближним, я говорю: Бог да простит покойного. Но письменного прощения я не дам.

   — Но почему, владыка?

   — А потому, что он при жизни своей не освободил нас от заточения.

У Лопухина всё похолодело внутри. Вот тебе и «горы сверну», вот тебе и «десять грамот».

   — Владыка, я умоляю тебя.

   — И не проси, сын мой, ворочайся лучше к тем, кто прислал тебя. За то, что уведомил май о смерти государя, спасибо. Но писать ему прощальную грамоту я не стану. Не заслужил таковой покойник.

Возвращался в Москву Фёдор Лопухин псом побитым, ничего не вёз в оправдание своей неблизкой поездки. Вот уж истина, не хвались едучи на рать.

Явился в Милославскому на доклад.

   — Ну где грамота? — спросил Иван Михайлович.

   — Не дал Никон. На словах простил, а письменно не дал.

   — Эх ты, Федя-я, а хвалился, что десять привезёшь.

   — Кабы знал, что он упёртый такой, — вздохнул виновато Лопухин. — Да и примета худа мне пред тем случилась.

   — Что за примета?

   — Да споткнулся на Красном крыльце, все ступени боком пересчитал.

   — Примета сия худом и Никону обернётся, — нахмурился Милославский. — Зашлём его ещё подале да потеснее. А то пристав при нём Шайсунов пишет, что зажировал он в Ферапонтовом, всех под себя пригнул.

Не забыли Матвееву Милославские его попытку посадить на престол Петра мимо старшего брата. Не забыли. Едва Фёдору получшало и он уже без посторонней помощи поднимался на престол, хотя по-прежнему ни державу, ни скипетр не хотел в руки брать, тяжелы они были для слабых рук его, тут ему начали в уши дуть:

   — Экий твой батюшка, государь, Алексей Михайлович здоровущий был, а в одночасье раз и занедужил и, не болея, помре.

   — Да, — соглашался Фёдор, — я тоже думал, ему износу не будет.

   — А не задумывался ли ты, государь, отчего сие могло приключиться? — спрашивал Милославский тоном, показывающим, что уж он-то знает отчего.

   — А ты думаешь, Иван Михайлович, была причина?

   — Ха! Ещё какая! Аптека-то царская у кого в руках?

   — У Артамона Сергеевича.

   — Верно. У Матвеева. Он же с лекаришком там всякие зелья варил. Вот и смекай, государь, какое зелье этот Матвеев мог поднести Алексею Михайловичу.

   — Да ну уж, что ты так, Иван Михайлович, на него?

   — Как что? Он же и смерть государя хотел утаить, и бояр всех взбулгачил за Петра кричать. Это хорошо, Алексей Михайлович в слове последнем патриарху указал на тебя. А то б что было?

   — Ну, это, может, совпадение, — усомнился царь.