|
– Господин учитель, – начал Пимко, – вот маленький Юзя, которого я хотел бы включить в ре-естр учеников шестого класса, Юзя, поздоровайся с господином учителем. Япоговорю сейчас с Пюр-ковским, а пока передаю его вам, пусть он осваивается со школьной жизнью. – Мне хотелось запро-тестовать, но я шаркнул ногой, подул легкий ветерок, зашевелились ветки деревьев, а с ними вместе и пучок волос на голове Пимки. – Надеюсь, он будет вести себя хорошо, – проговорил старый педа-гог, гладя меня по голове. – Ну, а как там молодежь? – понизив голос, спросил Пимко. – Вижу, гуляют по кругу – очень хорошо. Гуляют, толкуют между собой, а матери на них в щелочки посматривают – очень хорошо. Нет ничего краше, чем матушка паренька школьного возраста за забором. Никто не сумеет извлечь из него такую свеженькую, младенческую попочку лучше, нежели матушка, надлежащим образом помещенная за забором. – И все же они пока недостаточно наивны, – кисло пожаловался педагог. – Не хотят быть моло-дыми картофелинками. Наслали мы на них матушек, но дело двигается плохо. Мы все еще не можем высечь из них младенческой свежести и наивности. Вы не поверите, коллега, как они упорны и уп-рямы. Не хотят, и все тут. – Падает у вас педагогическое мастерство! – резко упрекнул его Пимко. – Что? Не хотят? Должны хотеть. Я вот покажу сейчас, как стимулировать наивность. Давайте пари, что через полчаса будет двойная порция наивности. План мой состоит в следующем: я начну наблюдать за учениками и дам им по возможности наиболее наивным образом понять, что считаю их наивными и невинными. Это, естественно, их взбесит, они пожелают продемонстрировать, что не наивны, вот тут-то они и впадут в истинную наивность и невинность, столь сладкую для нас, педагогов! – Однако же, не полагаете ли вы, – спросил педагог, – что внушать ученикам наивность – педа-гогический прием несколько несовременный и анахроничный? – Вот именно! – ответил Пимко. – Побольше бы таких анахроничных приемов! Анахроничные – самые лучшие! Нет ничего лучше истинно анахроничных педагогических приемов! Эта милая ме-люзга, воспитываемая нами в идеально нереальной атмосфере, более всего тоскует по жизни, по дей-ствительности, и потому нет для нее ничего горше собственной невинности. Ха-ха-ха, я им вмиг внушу невинность, запру их в этом добродушном понятии, словно в коробочке, и вы посмотрите, какие же они станут невинные! И он спрятался за ствол большого дуба, стоявшего неподалеку, а меня воспитатель взял за руч-ку, и не успел я объясниться и запротестовать, как он ввел меня в ряды учеников. А введя, отпустил мою руку и оставил в самой их гуще. Школьники ходили. Одни обменивались тумаками или щелчками, другие, уткнув носы в книги, беспрерывно что-то зубрили, заткнув пальцами уши, третьи дразнили товарищей либо подставляли им ножки, и их взгляды, безумные и затуманенные, скользили по мне, не открывая во мне тридцатилетнего. Яобратился к первому же попавшемуся мне под руку – был уверен, что циничный фарс вот-вот кончится. – Извините, коллега, – начал я. – Как вы видите, я не… Но тот заорал: – Глядите! Новус коллегус! Меня обступили, кто-то возопил: – Каковым, сударь, злокозненным капризам натуры обязаны мы тому, что персона ваша столь поздно в конуре сей объявилась? А еще кто-то запищал, кретинически смеясь: – Неужли амуры с некоей дамой воздвигли преграды на пути почтенного коллеги? Иль спеси-вый коллегус нерасторопен столь? Слыша эту диковинную речь, я смолк, будто кто мне язык прищемил, а они не унимались, словно не могли остановиться, – и чем ужаснее были эти выражения, с тем большим сладострастием, с маниакальным упрямством обмазывали они ими себя и все вокруг. И говорили – благоверная, де-вица, дама, цирюльник, Фебус, любовный огнь, карапуз, профессорус, лекциус польскус, идеалус, в охотку. |
