|
(«Она гипс снять успела?» – а что, сказано неплохо. Правда?) Может быть, и неплохо… но судя по двум взглядам двух моих сестричек, шутка не совсем до них дошла. Потом вдруг Клара соображает, что к чему, и начинает хохотать:
– Да Пастор увез не Джулию, а маму! – Что ты сказала? Ну-ка повтори! – А ты думал, он уехал с Джулией? Этот вопрос задала Тереза. Ну, с ней шутки плохи. Опять пилит: – И это вся твоя реакция? Человек уводит от тебя любимую женщину, а ты стоишь как пень на пороге квартиры и пальцем не пошевелишь! (Черт, начинается взбучка!) – Вот, значит, как ты доверяешь Джулии! Да какой ты после этого любовник! Какой ты мужик! Тереза продолжает бить мне по темени своими убийственными вопросами, но я уже на лестнице, я карабкаюсь по ступенькам к Джулии, я рвусь к своей Коррансон, как ребенок, которому простили вину, да, дорогая моя Тереза, я любовник недоверчивый и сердце у меня очень мнительное. С чего бы это вдруг меня любить? И почему меня, а не кого-нибудь другого? Можешь ты ответить на эти вопросы? Каждый раз, когда любят меня, – это чудо! А ты считаешь, лучше сердце мускулистое? Большой, уверенно работающий мотор?
– Так вы ходили к Стожилу? И я на остатках дыхания отвечаю: – Он выставил нас за дверь.
– Ребятки, будьте так добры! Попросите начальство запретить пускать ко мне посетителей. Вокруг пахло непросохшими чернилами и табаком – двумя неразлучными запахами кропотливой работы мозга и рук. – Милые мои, у меня ни минуты свободной. Думаете, легко перевести Публия Вергилия Марона на сербскохорватский язык? А сроку мне дали всего восемь месяцев… Он толкал нас к двери. – Даже деревья за окном, и те меня отвлекают… А за окном начиналась весна. На ветках вздувались почки… – За восемь месяцев я только кончу начинать… Стожил стоит в камере по колено в черновиках и мечтает о пожизненном заключении, чтобы перевести Вергилия целиком… Он нас выгнал. И сам запер дверь своей камеры.
– А как ты думаешь, почему Пастор уехал с мамой? – Потому что он ждал этого всю жизнь. – Чего «этого»? – Знамения. Судя по тому, что он мне рассказывал, пока я валялась без сознания, он мог влюбиться только в знамение. – Вот, значит, о чем вы говорили? – Он мне рассказывал о себе. И много говорил о женщине по имени Габриэла, которая была знамением для его отца, советника Пастора. – Ну, что новенького, кроме отъезда Пастора и мамы? – Тереза ушла в Госпиталь стражей порядка. – Опять? – По-моему, она решила воскресить старика Тяня.
С инспектором Ван Тянем все было по-другому. Во-первых, ему полагалось умереть при поступлении в больницу. Долго ли протянет человек, если он так слаб и многократно продырявлен? Но непонятная сила удерживала инспектора Тяня в живых. И этой силой, как догадалась наконец сестра Маглуар, была чистейшей воды ненависть. Инспектор Ван Тянь лежал в кровати не один. Инспектор Ван Тянь делил ложе с вдовой-вьетнамкой, бабушкой Хо. Запертые в одном теле бабушка и инспектор вели один и тот же вечный бракоразводный процесс. Каждый из них всем сердцем желал смерти другому, и это не давало им умереть. Чего только они друг другу не устраивали – таких ужасов сестра Маглуар не видала за всю свою жизнь. Бабушка Хо, среди прочих грехов, ставила в вину инспектору Ван Тяню те долгие зимние ночи, которые он вынуждал ее проводить за выдаиванием денег из уличных банкоматов. Послушать ее, так это столь же опасно, как доставать обручальное кольцо из пасти у акулы. |
