|
Если добавить к тому же, что четыре уголовных дела (убийство Ванини, расправа с Джулией Коррансон, ряд насильственных смертей пожилых жительниц Бельвиля и организация сбыта наркотиков старикам) были тесно связаны между собой, то можно считать, что за нас поработал случай.
А н н е л и з. И оказался эффективнее компьютера. П а с т о р. Отсюда и популярность нашей профессии в художественной литературе. А н н е л и з. … П а с т о р. … А н н е л и з. Плеснуть еще кофейку? П а с т о р. Охотно. А н н е л и з. … П а с т о р. … А н н е л и з. Пастор, я давно собирался сказать вам одну вещь. П а с т о р. … А н н е л и з. Я испытывал глубокое почтение к вашему отцу, Советнику. П а с т о р. Вы знали его лично? А н н е л и з. Он преподавал нам государственное право. П а с т о р. … А н н е л и з. Читая лекции, он вязал. П а с т о р. Да, и перед уходом на работу моя мать полировала ему череп кусочком замши. А н н е л и з. Действительно, череп Советника был натерт до зеркального блеска. Иногда он указывал нам на него и говорил: «В случае сомнения, господа, подойдите ко мне и взгляните на отражение вашей совести». П а с т о р. … А н н е л и з. … А н н е л и з. …И все же… если в этом мире сербскохорватские любители античности используют катакомбы для тренировки женщин-убийц, а старые дамы расстреливают охраняющих их полицейских, а пенсионеры-букинисты режут глотки во славу Большой Литературы, а дурная дочь бросается из окна, оттого что ее отец еще хуже… тогда, мой мальчик, мне пора выйти на пенсию и целиком отдаться воспитанию внуков. Придется вам заменить меня, Пастор. Впрочем, мне кажется, что вы лучше меня понимаете парадоксы конца нашего века. П а с т о р. И все же придется концу нашего века обойтись без моей проницательности. Сударь, я пришел просить вас об отставке. А н н е л и з. Как! Вам уже наскучила служба, Пастор? П а с т о р. Дело не в этом. А н н е л и з. Могу ли я узнать, в чем? П а с т о р. Я влюбился, Сударь, и не могу заниматься двумя делами одновременно.
Тереза абсолютно бесстрастным тоном сообщает мне эту новость. Тереза, лекарь человеческих душ, одним взмахом скальпеля разрезает мне сердце пополам. – Час назад. Мы с Кларой застываем на пороге. – Они оставили письмо. (Ну дела… А в письме сообщают, что они уехали. Ну дела…) Клара шепотом говорит мне на ухо: – Бен, но ты же видел, что к этому идет? (Еще как видел! Но с чего ты взяла, моя Кларочка, что закономерные беды переносить легче, чем все остальные?) – Да войди же, наконец, в дом – дует! Письмо и вправду лежит на столе в гостиной. Сколько писем, в скольких фильмах, на скольких комодах, столиках, каминных полках приходилось мне видеть за свою жизнь? И каждый раз я говорил себе: «Ну, это штамп! Избитый прием!» А сегодня белый квадратный избитый литературный прием ждет меня на столе в гостиной. И перед глазами у меня снова Пастор, стоящий на коленях возле Джулии… Стыдно пользоваться тем, что девушка спит! Каких только обещаний он не нашептал ей в ухо, пока она, беззащитная, лежала перед ним… Мерзавец! – Тереза, у меня рана в сердце, дай мне пластырь, сделай хоть что-нибудь… (Мне никогда не хватит духу открыть это письмо…) Видимо, Клара это почувствовала, потому что она идет к столу, берет конверт, открывает его (письмо даже не запечатано), разворачивает, пробегает глазами, задумчиво разжимает пальцы, и жалкая бумажка, кружась, как комочек белого снега, медленно слетает на пол. – Он повез ее в Венецию, в отель «Даниэлли»! – Она хоть гипс снять успела? Это все, что я смог выдавить из себя, чтобы как-то прикрыть амбразуру. |
