|
Там нет богаделен: их в Китае не знают. Там все работают: там все счастливы; ничто не ослабляет волю бедняка, и каждый может, как Нерон, сказать: "Что такое бедность?" Е. (мадам де Сент-Анж) — Друг мой, мой отец думает абсолютно так же, как сударь: он за всю свою жизнь свою не совершил ни единого благодеяния. И не перестает бранить мать за те деньги, что она тратит на это. Она ранньше состояла в Обществе матерей, в Филантропическом обществе: не знаю уж, в чем она только не участвовала; он заставлял ее уйти отовсюду, пообещав намного уменьшить ей пансион, если она еще раз решится на подобные глупости. С.— А. — Нет ничего более смешного и одновременно более опасного, Евгения, чем все эти ассоциации: это им, да еще бесплатным школам и богадельням мы обязаны ужасным потрясениям, которые переживаем сейчас. Никогда не подавай милостыни, дорогая моя, умоляю тебя. Е. — Не бойся; отец уже давно потребовал от меня того же, и благотворительность привлекает меня достаточно мало, чтобы из-за нее нарушить его приказ... Движения моего сердца и твои желания. Д. — Не станем же разглагольствовать о той мере чувствительности, что мы получили от природы: слишком распространять ее — значит уничтожить совсем. Какое мне дело до несчастий других!! Неужто мне не хватает своих собственных, чтобы печалиться еще и о чужих! Пусть очаг чувствительности возжигает одни лишь наслаждения! Будем чувствительными ко всему, что им благоприятствует, и абсолютно глухими ко всему остальному. Из такого состояния души проистекает некое подобие жестокости, которая не всегда так уж неприятна. Невозможно ведь вечно делать зло. Лишившись доставляемого им удовольствия, уравновесим по крайней мере ощущуния небольшою пикантной злостью никогда не делать добра. Е. — Ах! Боже! Как воодушевляют меня ваши уроки! Мне кажется, теперь меня легче убить, чем заставить сделать какое-нибудь доброе дело! С.— А. — А что-нибудь плохое ты так не готова сделать? Е. — Молчи, соблазнительница; я отвечу на это лишь когда ты закончишь меня наставлять. Мне кажатся, судя по всему, что вы мне говорите, Долмансе, на земле нет ничего более безразличного, чем совершать добро или зло; ведь только наши вкусы и темперамент достойны уважения? Д. — Ах! Не сомневайтесь, Евгения, эти слова — порок и добродетель дают нам лишь исключительно частные представления. Нет ничего, что, каким бы необычным оно вам ни казалось, было бы поистине преступным; и нет ничего, что могло бы зваться добродетельным. Все зависит от наших нравов и климата, в котором мы проживаем; то, что здесь преступление, в каких-нибудь нескольких сотнях лье отсюда — уже добродетель, и добродетели другого полушария могут вполне соответственно быть преступлениями для нас. Нет единого безобразия, которое не было бы обожествлено, и ни единой добродетели, которая не была бы заклеймена. Из этих чисто географических различий рождается наше пренебрежение уважением или презрением людей, смешными или и легкомысленными чувствами, над которыми мы должны подняться, так, чтобы даже без всякого страха предпочесть их презрение, если только стоящие нам этого поступки дают нам хоть какое-то наслаждение. Е. — Однако, мне, кажется, должны сущестововать достаточно опасные, жестокие сами по себе поступки, которые всеми рассматриваются как преступные, и в качестве таковых наказываются во всех концах света? С.— А. — Таких поступков не существует, их нет, любовь моя, даже воровство, кровосмешение, убийство, или оцеубийство таковыми не являются. |
