|
Или зубы выбьют. Придётся терпеть: избежать никак невозможно. Зато потом, когда устанут бить, – отсыпят серебром. У нас везде так: сначала бьют, потом награждают. Серебро спрячь, и продолжай жить подле князя, пока ему не надоест слушать твои сказы и твои глумы. А как надоест князю – тогда собирайся и уходи. Иди в другую сторону, к другому князю. Так посоветовала ведьма, и так я с тех пор много лет делал. Взял себе новое имя: Дерзун. И дела мои пошли в гору. Жизнь началась совсем другая. Летом, пока другие скоморошьи ватаги бродят по миру, с гульбища на гульбище – я сам по себе, на траве лежу, бездельничаю, силу набираю, сказы сочиняю, ем от пуза. Зато осенью, когда князья возвращаются из походов, – я надеваю шубу, нанимаю лодку и уезжаю дело делать. Дерзуна уже ждут: то коломенский князь, то вятский. Я и в Новгороде был, и у древлян. Били, конечно, везде. Оттого у меня и глаз косой, и зубов нет, и спина горбата. Помню, у полоцкого ярла во дворе был глубокий садок, а в садке жил сом-людоед, длиной в четыре сажени, и меня в тот садок бросили, и всех позвали смотреть, как этот проклятый сом меня глодать будет. Но уже стояли холода, сом наладился спать и мной побрезговал. То ли боги спасли меня, то ли моя ведьма почуяла и отшептала беду – не знаю. Так я за много лет всю землю объехал, везде меня привечали, везде мои сказы были по нраву. Слышал сказ про Горына – чудище неубиваемое?
– Слышал, – ответил я. – Говорят, это быль. Митроха засмеялся. – Ага, – сказал. – Быль. Это я сочинил. – Врёшь. Митроха ещё громче захохотал, скрипучим басом. – Конечно, вру! Я ж глумила! Хотел я в сердцах пнуть старика – заподозрил, что он, действительно, всё сочинил, и про князей, и про сома-людоеда. Поглумился над молодым наивным парнем. Но вдруг услышал в небе свист. Митроха тоже – поднял лицо и немедленно схватился за нож. В один миг страх накрыл меня. Страшно стало не от этого пронзительного свиста – а от того, как скоро и резко старик рванул с пояса медное лезвие. Всё случилось быстро; я успел только обмочить порты. Свист стал оглушительным, невыносимым. Возможно, я закричал, но не уверен – теперь уже не вспомнить. Тень мелькнула над нашими головами, и что-то рухнуло прямо с неба в прибрежную воду; тяжело взлетели брызги. Митроха лежал, закрыв одной рукой затылок, в другой руке блестел нож. Потом всё стихло. Мы подождали – но ничего не происходило. Тогда поднялись – Митроха ножом раздвигал темноту – и пошли посмотреть. У берега, на мелководье, лицом вверх лежал человек. Я подошёл ближе и узнал Кирьяка, голого по пояс. Страшная тоска овладела мной; я схватил его за волосы, за локти, вытащил на берег. Нижнюю часть его лица заливала кровь. Митроха оттолкнул меня, с неожиданной силой, и приложил ухо к груди Кирьяка. – Жив, – сказал. – Дышит. Он несколько раз ударил лежащего по щекам – тот застонал. Испугались, что захлебнулся, перевернули и подняли ногами вверх, но вода – красная от крови – полилась только из ноздрей. Стали открывать стиснутый рот – и нашли во рту оберёг, петушиный клюв. Это клюв Кирьяк подвесил себе на грудь, на гайтане, давеча, когда мы с ним только собирались в Резан; когда поднесли Яриле положенную щедрую требу. Теперь высохший и твёрдый, как камень, петушиный клюв чья-то безжалостная рука сунула моему другу в самое горло, и я, пока вытаскивал, вспотел от страха. Но вытащил: и клюв, и гайтан. Когда вытащил – Кирьяк захрипел, застонал, задышал и открыл глаза, и только тут я понял, что товарищ мой почти невредим. |
