|
Оборотень большой, и внешне – точно как человек. На вид – старше нас. Может, лет семнадцать или восемнадцать. А Марья той ночью сидела взаперти – кузнец её дверь снаружи заложил засовом. Потому что старшие сёстры ему всё рассказали. Кузнец не поверил, но дочь запер, на всякий случай. И ещё урок дал: мешок пшена перебрать. Чтоб, значит, время зря не потратила. То есть, у неё это пшено по всему столу ровным слоем лежало, и рядом крынка, чтоб порченое туда кидать. А нелюдь, когда прилетел, сел за тот же стол, против Марьи, и пока с ней шептался – он всё пшено, одной рукой, в темноте перебрал так быстро, что я даже не понял, как это у него вышло. А ей сказал, что зрение у него в тысячу раз острей, чем у человека…
Кирьяк облизнул губы; воспоминания о той ночи явно не доставляли ему радости; но продолжал, хмурясь, обтирая потный лоб, и даже знаками показывал. – Вблизи – гладкий, сытый, кожа как у младенца, ни волоска. Зубы ровные, что жемчуг, и такие же ногти. Одет в наборный доспех, только не боевой, а как бы праздничный. Ну, то есть, бывают такие доспехи, которые оружейник делает не для битвы, а для нарядного подарка, князю, или важному человеку. Пластины то ли бронзовые, то ли серебряные, искусной работы, и на каждой выдавлены руны, мне неизвестные. И когда шевелился – пластины не звенели, не скрипели, только переливались. И не то что шевелился – когда ходил по хоромине, не было слышно его шагов. Оружия при нём я никакого не заметил, даже малого ножа. Голос низкий, и такой сахарный, что если б я был девкой, то сразу бы растаял… Вот она, Марья, стало быть, и растаяла… Так на него глядела – я бы много дал за один такой взгляд… Тут Кирьяк посмотрел на меня и осёкся; но я сохранял спокойствие.
Помню, от Кирьяка исходил запах буйства. Помню, прилетел слепень, сел на моё запястье и хотел укусить – но я его убил. Помню, высокое солнце нагревало мои плечи, как будто мать ладонями гладила. Я считал себя не последним парнем. Всё имел: силу, ловкость, удачу, весёлый нрав. Повидал мир, ничего не боялся. Песни слагал, сказы сочинял, – кому угодно мог голову задурить. Встретил девку, и решил, что лучше не найду. Удивительную, лучшую девку. Прекрасную. И вдруг – возле той девки появляется некто. Мне не чета. Сильней меня, интересней меня. Соперник, каких мало. Пришелец, гость с неба. Исчадие неведомой заоблачной синевы. Ещё раз повторю. Вы встречаете девку, о которой мечтали, – и вдруг возле неё возникает другой, чудесный, необыкновенный. Слишком сильный, чтобы прогнать, слишком красивый, чтобы презреть. Теперь скажите: разве это не был знак свыше? Не случай вмешательства посторонней, необоримой силы? Да, я считал себя лучше других; но пришёл тот, кто настолько же лучше меня, насколько сам я был лучше прочих. Теперь, спустя сто лет, я наверно знаю, что не был лучше прочих; и тот оборотень, кстати, тоже был не лучше прочих. Никто не лучше. Все мы рабы природы.
– Понятно. Он оборотень, он взрослый мужик, он впятеро сильней каждого из нас, на нём броня. Он движется бесшумно, всё слышит и всё видит. И мы собрались на него охотиться. Хорошая затея. – Не охотиться, – поправил Кирьяк. – Проучить. Это другое. – А если он всё чует – почему не почуял тебя, пока ты за ним подглядывал? – Потому что, – ответил Кирьяк, – он был поглощён кузнецовой дочкой. Смотрел только на неё, и слушал только её речи. Ты становишься таким же, когда её видишь. – Это тут ни при чём, – сказал я, обозлившись. – Хватит вам, – оборвал Митроха. – Слушайте теперь. |
