Солнце давно уже взошло, а старый охотник все еще говорил.

В эту минуту один офицер вышел с пристани Сан-Франциско и смешался с толпой, теснившейся на площади Пласа-Майор; он шел с беспечным и насмешливым видом, свойственным всем военным всех стран. Он был молод, с гордым взглядом, его тонкие усы были кокетливо закручены вверх. Обойдя два-три раза вокруг площади, заглядываясь на молодых девушек и расталкивая мужчин, он приблизился, казалось, все с тем же равнодушным видом, к лавочке, прислоненной к одним воротам, в которой старик с лисьим лицом и лукавым взглядом запирал в стол, испещренный бесчисленными чернильными пятнами, бумагу, перья, конверты, порошок — одним словом, все необходимые принадлежности ремесла публичного писца — ремесла, которым в самом деле промышлял маленький старичок, что доказывала доска, вывешенная над дверью в лавочку, на которой было написано белыми буквами по черному фону: JuanBautistaLeporello,Evangelista.

Несколько секунд офицер вглядывался через стекла, заваленные пробитыми листами различных почерков, потом, без сомнения довольный тем, что увидел, он стукнул три раза в дверь.

В лавочке послышался шум отодвигаемого стула, ключ в замке повернулся, дверь приотворилась, и из-за нее показалась робко выглядывающая голова старика.

— А! Это вы, дон Аннибал! Бог мой! Я не ждал вас так скоро, — произнес он тем заискивающим тоном, которым говорят люди, чувствующие себя в руках более сильного человека.

— Что представляешься невинным, старый волк, — грубо ответил офицер. — Кто же кроме меня осмелится вступить в твой проклятый чулан?

Старик усмехнулся и, покачав головой, поднял на лоб свои серебряные очки с круглыми стеклами.

— Э-ге-ге! — сказал с таинственным видом старик. — Много людей прибегают к моему искусству!

— Может быть, — заметил офицер, бесцеремонно отталкивая его и входя в лавочку. — Я жалею тех, кто попал в лапы такой старой хищной птицы, как ты… Но я не за этим пришел к тебе.

— Быть может, было бы лучше для вас и для меня, если бы вы пришли ко мне по другой причине, а не по той, которая привела вас ко мне? — осмелился робко произнести старик.

— Без поучений! Запри двери, заставь окна, чтобы никто не увидел нас снаружи, и поговорим, нам нельзя терять времени.

Старик не возражал; он тотчас принялся с быстротой, какой нельзя было ожидать от него, запирать ставни, потом, заперев на внутренние задвижки дверь, сел подле гостя.

Оба эти человека, освещенные коптившей лампой, представляли странный контраст: один был молод, красив, силен и смел, другой — стар, изнурен и лицемерен; оба украдкой бросали друг на друга подозрительные взгляды и под внешним дружелюбием скрывали глубокое презрение. Разговаривая шепотом, друг другу на ухо, они казались демонами, замышлявшими какое-то гнусное дело.

Офицер заговорил первый, едва слышным шепотом — так он боялся, чтобы его не услыхали.

— Слышишь, тио Лепорельо, — сказал он, — на башне Санграрио пробило полчаса, говори же, какие новости ты узнал?

— Гм! — промычал старик. — Не много интересного. Офицер подозрительно поглядел на него и, казалось, раздумывал.

— Справедливо, — сказал он через минуту, — об этом-то я и не подумал; где же была моя голова?

Он порылся за пазухой и в кармане своего мундира и вынул сперва толстый кошелек, сквозь шелковые нитки которого поблескивало золото, затем длинный кинжал, стальное лезвие которого зловеще искрилось. При виде оружия старик вздрогнул, но когда офицер развязал кошелек и высыпал на стол золото, он забыл о кинжале и жадно глядел на червонцы.

Офицер проделал все это с хладнокровием человека, знающего, что в его руках находятся непреложные аргументы.