— Запомните, — говорил Кирк, подмигивая, — стоит только показать им товар, который мы везем, и негритосы сами будут прыгать в трюм, как, например, в Йорубе или Мандинго, а если порой и случится у них какая-нибудь заварушка, как, например, в позапрошлом рейсе, — что ж, после этого «черное дерево» только подешевеет, не так ли? Кстати, у капитана Спринга отличный нюх на все эти туземные войны или на вождей, которые не прочь продать пару десятков молодых здоровых молодцов из своего же племени. Наш капитан очень осторожен и стоит каждого пенни того жалованья, на которое раскошеливаются судовладельцы. Угадайте, сколько ему платят?

Я сказал, что понятия не имею.

— Двадцать тысяч фунтов за рейс, — сам ответил на свой вопрос Кирк, — вот сколько! А вы еще удивляетесь, почему я плаваю только на работорговцах.

Знавал я торговцев живым товаром, которые, конечно же, получали солидную прибыль, но эта цифра поразила меня. Неудивительно, что старый Моррисон имел интерес в этом деле и при этом наверняка жертвовал по подписке Обществу по борьбе с работорговлей — и, полагаю, все это окупалось. Судя же по грузу, который я проверял, ему не пришлось сильно раскошелиться — глаза мои никогда не видели такого количества всевозможного барахла, но, конечно, любой черномазый царек был бы счастлив все это заполучить. Здесь были старые ржавые мушкеты, из которых никто не стрелял по меньшей мере лет пятьдесят, мешки подмоченного пороха, коробки с патронами, ржавые штыки, дешевые тесаки и ножи, дюжины зеркал — больших и малых, шляпы с перьями и дырявые штаны, железные горшки, тарелки и котелки, а также, что было удивительнее всего — огромный ворох красных армейских мундиров 34-го пехотного полка. На одном из них я заметил дырку от пули и ржавый потек засохшей крови на правой стороне груди. Помнится, я тогда подумал, что кому-то крупно не повезло. В кармане лежала пачка писем, которые я хотел было оставить себе, но потом забыл.

Еще здесь были многочисленные ящики с каким-то пойлом в бутылках темного стекла. Полагаю, это был джин — по крайней мере, так его, наверное, называли, хотя стоило только понюхать эту жуткую смесь, чтобы волосы встали дыбом даже на заднице. Впрочем, негры вряд ли ощутили бы разницу.

Мы ковырялись во всем этом мусоре, я пересчитывал товар и говорил цифры писарю, который отмечал их в описи, а Кирк с товарищем укладывали все на место, когда вдруг появился этот придурковатый стюард Луни и молча воззрился на нас. Он присел в углу и, подергивая ртом, начал было отпускать бессмысленные замечания, пока Кирк, который в это самое время пытался упаковать кучу красных мундиров, не придумал, как отвлечь его от этого занятия. Он взял два бронзовых аксельбанта с офицерских мундиров — это, должно быть, были чертовски старые мундиры — и, подмигнув нам, положил их на палубу.

— Ну-ка, Луни, проверим твою смекалку, — сказал он. — Который из этих шнурков длиннее? Если угадаешь — я отдам тебе завтра свою порцию спиртного, если нет — отдашь мне свою. По рукам?

Я знал, в чем было дело: витые шнуры были изогнуты в виде полумесяцев, и тот, что лежал ближе, казался большим — дети обычно развлекаются такими штуковинами, вырезанными из бумаги. Луни вылупился на них, хихикнул и, ткнув пальцем в ближний к нему аксельбант, уверенно заявил:

— Вот этот.

— Ты уверен? — переспросил Кирк и, взяв шнур, на который указал Луни, переложил его ниже второго, который теперь казался более длинным. Конечно же, Луни уставился на него и проблеял:

— А теперь этот длиннее.

Кирк вновь поменял их местами, его друзья хохотали, и Луни рассвирепел. Он беспомощно огляделся вокруг, а потом вдруг, отбросив ударом ноги аксельбанты в кучу мусора, крикнул:

— Ты жульничаешь! Ты сам делаешь их то длиннее, то короче!

Потом он заревел, называя Кирка «грязным мерзавцем», что привело к новому взрыву смеха, а Луни все не останавливался, продолжая выкрикивать проклятия.