Впереди виднелся костер, от которого ко мне бежали люди, так что я дернул за поводья моего скакуна и двинулся правее, в тень. Двое хайдерабадцев по-прежнему были рядом, отстреливаясь от наседающих панди и под их прикрытием мне удалось добраться до разрушенного дома, а лязг клинков, грохот мушкетов и вопли сражающихся слышались уже у меня за спиной. Рядом с домом были заросли кустарника. Быстро оглядевшись по сторонам, я понял, что ни один из неприятелей пока не замечает меня и аккуратно скатился с седла прямо в нечто, напоминающее навозную кучу и, тяжело дыша, залег под кустом.

Свою саблю я бросил, но за голенищем сапога у меня оставался солидный нож, а за поясом, под рубашкой — револьвер. Я отполз как можно дальше под прикрытие ветвей и замер. Послышался звук торопливых шагов — люди спешили на шум к баррикаде и еще две-три минуты эта адская музыка с выстрелами и воплями продолжалась. Затем все стихло, чтобы опять смениться градом криков и проклятий, предположительно адресованных защитниками города нашей отступающей кавалерии. Вдогонку прозвучало несколько выстрелов и затем в этом маленьком уголке Джханси воцарился сравнительный покой. Пока все шло хорошо — но, как сказал один умный парень, долго так продолжаться не могло.

Я выждал с четверть часа, а затем выбрался из кустов и оказался на узкой аллее. Вокруг не было ни души, но за углом виднелись отблески пламени сторожевого костра, вокруг которого сидело несколько панди и еще каких-то оборванцев; я прошел мимо них, обменявшись приветствиями и они лишь равнодушно скользнули по мне взглядами. Двумя минутами позже я уже был на базарной площади, покупая чапатти с соусом чили, и беседовал с лавочником, соглашаясь, что проклятые сагиб-логи неспособны ни на что большее, чем на жалкую стычку у бреши, так что Джханси им никогда не взять.

Несмотря на то, что было всего три часа ночи, на улицах оказалось людно как в полдень. Везде были войска — мятежники из Двенадцатого сипайского пехотного полка, солдаты-маратхи из армии рани, наемники-бхилы и всевозможный вооруженный до зубов сброд из окрестностей, в остроконечных шлемах, с длинными мечами, круглыми щитами и всевозможными ружьями — от винтовок Минье до фитильных мушкетов. Мне показалось, что в Джханси подозревают о том, что скоро наша армия пойдет на приступ и резервы выдвигаются к стенам.

На каждого солдата приходился десяток горожан и лавочники вели оживленную торговлю. Тут и там виднелись разрушенные дома и магазины, в которые попали ядра наших пушек, но среди населения не было и следа уныния, как того можно было ожидать — скорее ощущалось возбуждение и подъем — все были насторожены и громко болтали. Прошел отряд носильщиков, волоча тележку, набитую шестифунтовыми зарядами и я воспользовался случаем, заметив торговцу:

— Этого хватит, чтобы убить тысячу англичан, а, брат?

— Вполне, — согласился он, ухмыляясь. — И каждый пушечный снаряд стоит кругленькую сумму в рыночных ценах. Жизнь приходится покупать очень дорого — даже жизни англичан.

— Нет, рани заплатит за все из своей казны, — сказал я, одарив его настоящей сипайской ухмылкой.

— Хо-хо-хо, да вы только послушайте его! — презрительно захохотал он. — Сядь-ка на ее корм, солдат, поглядел бы, шибко ли разжиреешь. Когда это рани платила — или любой другой кто из принцев? А для чего же существуем мы, купцы, как не для того, чтобы платить, когда большие люди ведут войны?

«То же самое говорят и наши толстосумы в Реформ-клубе или в „Звезде и подвязке“», — подумал я, но вслух сказал:

— Говорят, сегодня ночью рани собирает в замке большой совет — это правда?

— Меня она не приглашала, — ехидно усмехнулся лавочник, — и вряд ли оставит мне свой дворец, когда захочет его покинуть.