— Я думаю, тебе нужно писать каждый день, что бы ни происходило, просто писать, и чем больше, тем лучше, — сказала Сайан. — Ведь это твое истинное призвание.

Она знала, что это то, что нужно ей от жизни, — помогать во всем Лэнгли, который был настоящим художником. Ей хотелось заботиться о нем, как она заботилась раньше о тете Мэри, оберегать от волнений и освобождать от повседневных забот, чтобы у него было время творить и создавать удивительные и прекрасные вещи.

— Почему бы нам не выставить в салоне твои работы? — спросила она. — Ты мог бы закончить «Денистонский утес», и…

Лицо Лэнгли вдруг застыло. Он смотрел за ее спину, она тоже повернулась и увидела Барни, входившего в зал.

Он остановился у их стола, улыбнулся с видом благосклонного епископа и сказал:

— Боже, какой приятный сюрприз.

Глава 4

Это был никакой не сюрприз. Во всяком случае, для Барни. Вот для Лэнгли это был сюрприз, и вид у него был недовольный, но он промолчал, когда Барни подсел к их столику.

Для Сайан это тоже был сюрприз, и она от злости и ярости даже стала заикаться.

— Что ты здесь делаешь? — произнесла она высоким, истерическим голосом.

— Пришел поесть, — сказал Барни.

— Почему сюда?

— Мне нравится китайская кухня. Как тесен мир, не правда ли?

Он взял меню и наклонился к Сайан:

— Что вы себе заказали?

Она увидела у него в руке записочку, которую он большим пальцем прижимал к меню, и прочитала: «Не будь дурочкой, любовь моя. Если ты мне приглянулась, я никакому другому мужчине не дам ужинать с тобой вдвоем при свечах». Свечей тут не было, на столике стояла только низкая толстая лампа с красным абажуром. Если бы Лэнгли увидел и прочел эту записку, она никогда не смогла бы оправдаться.

— Два вечера подряд ездить по ресторанам — это может плохо сказаться на твоем здоровье. Кстати, ты ужасно выглядишь, — в бешенстве сказала она.

Интересно, откуда он узнал? Наверняка не от Фионы. Он мог подслушать их разговор с Лэнгли сегодня утром, когда Лэнгли приглашал ее. Сайан многое дала бы сейчас за то, чтобы иметь возможность высказать вслух все, что об этом думает. Ей больше всего на свете хотелось, чтобы Барни остался ее поклонником только в шутку, как они и договаривались сначала. Ей стало так горько, что захотелось плакать, в глазах появились едкие слезы разочарования и обиды. Она посмотрела на Барни и еще раз сказала:

— Ужасно выглядишь.

— Я всегда так выглядел. Это Лэнгли в нашей семье красавчик.

— Зато тебе досталась вся наглость. Иди домой!

Барни пожал плечами, приподнялся из-за стола, покачнулся и снова сел.

— Ты в порядке? — спросил Лэнгли.

— Конечно. Я попрошу нашего друга, чтобы вызвал мне такси.

— Сайан, может, позволим ему остаться? — спросил Лэнгли.

Барни сам был виноват в том, что совершенно не соблюдал режим, предписанный врачами, но, если ему станет хуже, неприятности все равно лягут на плечи Эмили и Лэнгли. Было как-то совсем уж нелепо просить его пересесть за другой столик, потому что он все равно будет все время пялиться на нее, и вечер в любом случае испорчен.

— Я не знаю, зачем ты сюда заявился, — сказала она Барни. — Ты и в Лондоне не мог бы вести более бурной светской жизни.

— Полагаю, ты шутишь, — сухо ответил он.