— Женевьева Голдринг, — провозгласила Джессика.

— Никогда о такой не слышал, — ответил Локхарт, со свистом рассекая воздух плеткой для верховой езды, которую он сделал из куска поливочного шланга, вплетя в него шпагат и в самый кончик — несколько полосок кожи.

— Не может быть, — возразила Джессика, — она — самая потрясающая из всех писателей, какие когда-либо жили. У меня есть несколько ее книг, они просто захватывающе интересны!

Но Локхарт думал о другом: вплетать или нет в кончик плетки, между полосками кожи, еще и кусочки свинца.

— Одна из девочек в нашей конторе когда-то работала у нее, и она рассказывает, что эта писательница такая странная! — продолжала Джессика. — Она целыми днями ходит взад-вперед по комнате и говорит, говорит, говорит. Пэтси приходилось сидеть за машинкой и записывать все, что она наговорит.

— Это, должно быть, ужасно скучно, — сказал Локхарт, решивший, что свинец был бы излишен.

— И знаешь что еще?! Пэтси разрешила мне пойти завтра туда и поработать вместо нее. Она хочет взять выходной, а для меня завтра все равно нет в конторе работы. Здорово, правда?

— Наверное, — неуверенно сказал Локхарт.

— Это просто великолепно. Я всегда хотела посмотреть на настоящего живого писателя.

— А если эта Голдринг спросит, почему не пришла Пэтси?

— Она даже не знает, как Пэтси зовут. Она так увлечена работой, что начинает диктовать, едва Пэтси переступает порог, и они работают в саду под навесом, который поворачивается вслед за солнцем. Так интересно! Я просто жду не дождусь завтрашнего утра!

Мистер Симплон и преподобный Трастер тоже с нетерпением ожидали наступления следующего дня. Предварительное слушание их дел в суде было очень кратким, и их отпустили под залог до разбора дела по существу. Симплон вернулся домой в одежде, снятой с трупа какого-то бродяги, умершего неделей раньше. Узнать его было почти невозможно, и, конечно же, миссис Симплон не признала в нем мужа и не только отказалась впустить его в дом, но и заперла гараж. Попытка Симплона взломать окно с тыльной стороны собственного дома была встречена бутылкой нашатырного спирта и привела лишь к еще одному посещению полицейского участка, где на этот раз Симплону было предъявлено обвинение в нарушении общественного порядка и спокойствия. Преподобного Трастера приняли дома гостеприимнее и с пониманием. Понимание, проявленное миссис Трастер, заключалось в том, что ее муж — гомосексуалист и что гомосексуализм не преступление, а всего лишь одна из причуд природы. Преподобный Трастер не мог согласиться с таким истолкованием предшествующих событий, о чем и заявил со всей определенностью. Миссис Трастер возразила, что она всего лишь повторяет за мужем его собственные слова, сказанные в одной из его недавних проповедей, которая как раз была посвящена этой теме. Преподобный Трастер ответил, что сегодня он от всей души желал бы, чтобы эта проклятая проповедь никогда бы им не произносилась.

— Почему же? — удивилась миссис Трастер, — ведь если он не хочет быть «шестеркой» у какого-то…

Викарий посоветовал ей заткнуться, миссис Трастер совету не последовала. В результате возник почти столь же резкий разлад, как и в семье Грэбблов, где миссис Грэббл в конце концов собрала вещи, вызвала такси и отправилась на вокзал, решив уехать в Хендон к своей матери. В соседнем доме сестры Масгроув грустно кивали головами и в мягких выражениях рассуждали о греховности современного мира. При этом каждая из сестер мучилась про себя над вопросом, почему половые органы мистера Симплона в тот день на их глазах так быстро меняли форму, размер и цвет.