Воспитательнице было приказано обыскать девочек на предмет улик. Когда очередь дошла до Эвелины, та отказалась раскрыть крепко сжатый кулачок правой руки.

— Держите ее, — приказал Линдсей, поместив прут под мышку, с силой поднял ее руку и разжал пальцы.

К носкам его блестящих сапог подкатился затупившийся кусочек белого мела.

Он смотрел на него бесконечные секунды, затем поднял взгляд.

— Там, откуда я родом, дитя мое, говорят: если ты нарисовал на стене дьявола, значит, ты призвал его.

— Я нарисовала не дьявола, — сказала Эвелина.

— Ради Бога, замолчи, дитя мое! — прошипел он в негодовании. — Вся твоя дерзость, как и все твои фантазии, от дьявола. И увы, если он реагирует только на розги, ничего не поделаешь. Я не прошу прощения, ибо действую от имени высшей милости, но, честное слово, возложенная на меня ответственность подобна жернову из Матфея. Итак, ступай в кабинет, дитя мое, да поживее. Никакое воображение не укроет тебя от гнева Господня.

Во время порки она не издала ни звука, зато из помещения, что на другой стороне улицы, доносился крик существа, пребывавшего в промежуточном состоянии между теленком и телятиной.

Сиротство никогда не знало особого постоянства, чтобы удивляться переменам в сердце, так что когда Эвелину несколько недель спустя снова вызвали к Линдсею, поставили к угловому бюро, снабдили чистыми листами бумаги, перьями, чернилами и велели рисовать, она не спросила зачем, хотя и подозревала, что ничего хорошего из этого не выйдет. Ее воздержание к тому времени стало таким мучительным, что она не имела сил сопротивляться и заполняла лист за листом живыми образами. Мистер Линдсей просмотрел их, как пробегают глазами завещание скупца, но не наказал ее, а запер рисунки в ящик и велел прийти на следующий день.

Через две недели она была представлена энергичному, красиво одетому мужчине со звездообразным шрамом под правым глазом, горящими глазами и черными, блестящими от помады волосами. Он упал перед ней на колени и нежно улыбнулся. В руках у него была китайская кукла.

— Здравствуй, Эвелина, — сказал он. — Или я могу называть тебя Эви?

— Это твой отец, дитя мое, — сообщил ей мистер Линдсей, — мистер Джеймс Эйнсли, владетель Милленхолла.

Девочка была озадачена. Воспитательница говорила, что ее оставили на ступенях сиротского приюта, когда она была не больше репки и, по имеющимся у нее сведениям, носила имя Тодд, а не Эйнсли. Эвелина часто мечтала о матери, но никогда не думала, что у нее может быть отец.

— Я лишь недавно узнал о твоем существовании, Эви, — сказал Эйнсли. — По правде сказать, я думал, ты умерла. Но теперь я заберу тебя отсюда. Знаю, тебе трудно будет покинуть пансион, но уверяю, ты не пожалеешь. Не нужно сопротивляться, Эви. Я убедительно прошу тебя об этом.

Эвелина посмотрела в его светящиеся надеждой глаза, вдохнула сладкий запах мыла и крема и обернулась на Линдсея, который опустил глаза к носу, как какая-нибудь статуя в зданий городского собрания.

— Я не буду сопротивляться, — заверила она мистера Эйнсли, который в ответ на это с явным облегчением прижал ее к себе. Как будто у нее был выбор.

Переезд организовали невероятно быстро, поскольку мистер Линдсей очень хотел избавиться от нее. Ей не дали времени проститься с подругами, но огорчение быстро сменилось нарастающим возбуждением. Эвелину подвели к одноконному двухместному экипажу и посадили на плюшевое сиденье. Она впервые в жизни очутилась в экипаже. Когда он повернул за угол, девочка всем существом ощутила, что начинается большое приключение.

— Милленхолл недалеко, — бодро сказал Эйнсли.