— Милленхолл недалеко, — бодро сказал Эйнсли. — Тебе там очень понравится, Эви. Но я бы хотел сделать тебе сюрприз.

Он достал клетчатый шарф и со смешком, будто играя, завязал ей глаза. Однако даже мрак не мог поставить заслон ее воображению.

— Мы выезжаем на сельскую дорогу, — волнуясь, сказала она, когда колеса покатились по грунтовому покрытию. — Сверху свисают ветви деревьев. Это платаны — я чувствую их запах.

Эйнсли только смеялся.

— А вот каштаны. Заросли утесника пахнут медом.

— Твое воображение прекрасно служит тебе, Эви.

Она слышала дроздов, скворцов, других странных лесных птиц. Чувствовала нежную тень покачивающихся ветвей, вдыхала воздух, окрашенный древесным дымом и едким запахом бумажных фабрик. Она опьянела.

Заскрипели ворота, экипаж притормозил и сделал круг по большому двору. Эйнсли провел ее по каменным плитам, затем они миновали плохо смазанные двери, и ее понесли на руках вверх, в комнату, пахнущую недавно поднятой пылью. Здесь он опустил ее на пол, закрыл дверь и развязал глаза.

Эвелина увидела комнату, все убранство которой составляли умывальник, стул и недавно взбитая кровать. Плотные ставни не пропускали света, он пробивался лишь через заледенелое окно фронтона. Но она решила, что это покои принцессы.

— Тебе правится, Эви?

Она энергично кивнула, ей трудно было созерцать подобную роскошь.

— Важно, чтобы ты как можно скорее обжилась здесь, — сказал Эйнсли. — А когда придет время, мы отправимся в путешествие. Поплывем на пароходе, пойдем на лисью охоту и поедем на поезде. Хочешь, Эви?

Она решила, что лучше и быть не может.

— Потом, — улыбаясь, прибавил он. — Когда поправится мама.

Он запер за собой дверь, и Эвелина затрепетала при мысли о том, что наконец-то упадет в объятия женщины, бросившей ее как репку на холодных ступенях сиротского приюта.

Однако долгое время она не видела ничего, кроме стен комнаты, обитых деревянными панелями. Два раза в день Эйнсли приносил ей кипяток и горячую еду, заговаривал ее рассказами о своих путешествиях и военной службе. Он говорил, что большую часть жизни прожил в Лондоне, много путешествовал, торговцем плавал от Бомбея до Явы, под Севастополем его ранило шрапнелью в лицо, а когда он служил в королевском стрелковом полку на Золотом Берегу в Западной Африке, то, как Крысолов, играл на волынке обезьянам.

Он принес ей акварель и чернила и попросил что-нибудь нарисовать, а поскольку ей больше нечем было заняться, трудилась она не покладая рук. Эйнсли очень нравились все ее рисунки, особенно те, где был изображен немолодой господин в треуголке, синей фланелевой куртке и сером кашне.

— Кто это, Эви?

Она ответила, что это Светлячок.

— Ты знаешь этого человека?

— Я никогда его не видела, — ответила она.

В рисунке она соединила все самое интересное — заостренную бородку старого доктора, лечившего девочек приюта, изумрудные глаза рабочего, костюм угольщика.

Эйнсли задумался.

— А этот Светлячок… ты думаешь, он действительно может гулять по всем этим удивительным городам, что ты нарисовала?

— Он может дойти куда угодно.

Эйнсли посоветовал ей отправить фонарщика в самые фантастические места — в сказочный замок, волшебный лес или, например, на крылатом коне перенести его через водопад. Каждый вечер он забирал рисунки и возвращал их только если она просила что-нибудь исправить; их будто готовили для выставки, которую должна посетить королева.

Заточение — а это все-таки оказалось заточение — было ей не в новинку, кровать мягкой и просторной, еды много, у нее появились новые нижние юбки, она окрепла.