Потом сели обедать. Аделаид удивилась, когда мы открыли окна, засмеялась, когда ей объяснили «пюре пропало, но окна спасены», прижала хлеб одной рукой и отрезала другой на манер Йоава бен Саруйи, и тогда один из далеких Йофов — он приехал на шиву по моему отцу и остался спать с Рахелью, но я уже не помню, кто это был и откуда, — набрался смелости и спросил то, что хотели спросить все: «А когда она вернется?» — потому что много обещаний и пророчеств было приурочено ко времени ее возвращения.

Воцарилось молчание. Аделаид сказала, что ее мать не вернется, и не напишет, и вообще не хочет больше быть членом Семьи, особенно с тех пор, как умерла Амума и тем, кто послал ей телеграмму об этом, оказался Гирш Ландау, а не ее отец или одна из ее сестер.

— Нужно организовать примирение, — сказала Рахель, — и всё пройдет.

— Не нужно, — сказала Аделаид. — Прошло слишком много времени, и Австралия далеко, и вы знаете мою мать, и потом, у нее есть там очень преуспевающий бизнес, вы не поверите, с чего мы живем.

— Чего тут угадывать? — сказала Рахель. — У вас есть маленькая фабричка по изготовлению мороженого.

Все рассмеялись, но атмосфера сгущалась и тяжелела, пока Аделаид не вытащила еще несколько фотографий и мы увидели сегодняшнюю Батию — всё еще маленькую и изящную, с дерзким взглядом, но уже морщинистую от работы, и солнца, и времени.

— Она не очень изменилась, — сказал Жених и спросил, можно ли взять эти фотографии и показать их Пнине.

— Не стоит, — сказала моя мать, а Рахель заметила:

— Она может заплакать, и что тогда будет с ее красотой, которая принадлежит только тебе?

Жених уже собирался взорваться, а Рахель еще добавила:

— Мы все тут уже в ссоре с зеркалом, а у него есть «тама» принцесса. — И не знаю, что бы произошло дальше, если бы старые снимки, привезенные Аделаид, не вызвали вдруг вопрос Габриэля:

— А это кто?

— Это моя тетя Берта, — сказала Аделаид.

— Я знаю это платье, — сказал Габриэль, побежал к шкафу и вернулся, наряженный в него.

* * *

Как буря, ворвалась Аделаид в нашу жизнь, смела преграды и ограды, распахнула жалюзи, вырвала замшелые древеса познания, принесла с собой новый и освеженный поток наследственности: ген золотых волос, ген телесной силы, романтическую практичность и практичную романтичность, унаследованные от своего отца, и жажду мести и сладостей, унаследованную от своей матери. И что важнее всего — дыхание больших просторов: расстояний, что меж нами и ею и меж нашей страной и ее, и расстояний в воспоминаниях, переданных ей по наследству ее дедами и бабками, которые прошли длинными и пустыми дорогами по пустой и широкой Стране. Всех тех расстояний, чье дыхание веяло от ее тела к нашим маленьким полям, которые мы пахали и засевали, к нашим маленьким домам, которые мы строили, к нашей маленькой стране, которую мы спасали, к нашим маленьким воспоминаниям, которые мы приковали к нашим лодыжкам, к тем маленьким людишкам, которых мы посадили править нами, к нашей яме, — а яма-эта-пустая-нет-в-ней-воды, как сказано в Книге, — и в которой мы тем не менее утонули.

И расстояний в ее теле: того, постоянного, между углублением в шее и подъемом ступни, и того, меняющегося, что между коленями, и большой треугольник, в трех вершинах которого — два холма ее грудей и венерин холм ее лона, и орлиный размах ее рук, и широкий просвет меж ее глазами.

Я любил ее. Ее тело вливало в меня силы, залечивало мои раны, укрепляло мою плоть. Она заполнила часть той пустоты, которую оставило во мне исчезновение отца и Ани.